Йон Стонге так и не сказал того, что он намеревался сказать незваному гостю. Вместо этого он сам получил нахлобучку за то, что не спешил открыть дверь. Хозяин был настроен недружелюбно, но гость, разбудивший его, оказался еще недружелюбнее.
— Выходи, Стонге! Надевай рубаху! Время не ждет!
Йон из Брендеболя стоял на пороге в деревянных башмаках на босу ногу, в кое-как натянутых штанах. Зато Ларс Борре стоял перед ним в полном параде. Фохт заметно начал подражать в одежде своему господину: его широкополая шляпа была украшена перьями, а куртка — серебряным позументом. Его широкие, до колен штаны сужались у раструбов высоких сапог.
Старосте показалось, будто он стоит перед фохтом нагой, в чем мать родила. Правда, на нем не было рубахи. Надо было надеть ее. Легкий озноб прошел по его телу; в эту пору всегда бывает прохладно.
— Время идти на барщину в Убеторп, Стонге! — Рыжая борода фохта горела в лучах утреннего солнца. — Из вашей деревни никто не явился. Почему крестьяне ослушались наказа?
— Мы платим оброк, и барщинной повинности на нас нет. Так порешил сход.
— Ваш сход не имеет власти.
— Сход решает все дела в деревне.
— Отныне господин Клевен будет решать за вас ваши дела. Ну-ка, живо, собирайтесь все на барщину! Добром не хотите — заставим силой!
Стонге во все глаза глядел на фохта. Он заметил, что у Ларса Борре за поясом торчит пистоль. Прежде, когда фохт наезжал в деревню, оружия при нем не было.
— Мы всем миром решили…
Ему надо было сходить за угол по нужде. Но сначала он скажет фохту о том, что решил сход, Борре ведь небось и не знает еще ничего. Надо было старосте известить помещика о решении схода.
Тут он заметил, что во дворе стоят оседланные лошади. Он насчитал целых пять. А под большой яблоней за домом сидело четверо спешившихся всадников. Стонге узнал Нильса Лампе и Сёрена Галле, наемных рейтаров Клевена. Все четверо были вооружены пистолями, а у тех двоих были даже шпаги.
Пятеро гостей явились в деревню в это раннее утро.
Крестьяне Брендеболя сообща положили не ходить на барщину в Убеторп; они скрепили свое решение клятвой, и староста должен сказать об этом фохту. Но в это утро голова у него соображает туго, а все оттого, что его так грубо разбудили. За все тридцать лет, что он сидел хозяином в Стонгегорде, его еще ни разу не будили так бесцеремонно. Никогда еще не бывало, чтобы его подняли рано утром с постели громовыми ударами в дверь и приказали отправляться на барщину в чужую усадьбу. Ни разу не случалось, чтобы его гнали в шею из его же собственного дома.
