Знание-сила, 2003 № 05 (911) | страница 18
«Веселое место» — не просто веселость. А радующее изобилием, вселяющее радость и бодрость место.
Обоснование напоминает скорее увешевание. Так оно и есть. Гавриил Бужинский обрушивается на противников нового града, не понимающих, что «кая [какая] победа бывает без урону».
«Выгодное место» — здесь больше рационального и всем понятного. Бужинский — человек нового времени, но отрешиться от многих старых представлений он не стремится, да и не может. Он апеллирует к прошлому, использует его образы, приемы и ассоциации.
Сенатская (Петровская) площадь и памятник Петру I. Бенжамен Патерсен, 1799 г.
Не может отрешиться от прошлого и Феофан Прокопович. Феофан строит официальную концепцию Санкт-Петербурга и, как истинный идеолог, привносит в нее вымысел. Таков закон жанра. Вымысел превращается в реальность, в которую положено слепо верить и которая со временем становится аксиомой. В «Истории императора Петра Великого» Прокоповича царь сам закладывает Петропавловскую крепость, хотя в действительности этого не было. Тогда же на военном совете город получил свое имя, соименное имени императора, тогда как на самом деле название город получил позднее, в день святых апостолов Петра и Павла. Таким образом, из истории Петербурга была изгнана случайность.
Несмотря на нарочито подчеркиваемую разницу между старой и новой Русью, связь эта была неестественна и неразрывна. Не только из-за взаимовлияния, преемственности культур. При всей масштабности преобразований модернизация страны не затронула фундаментальных основ общества и государства. Европеизация без глубокой модернизации — вот формула происшедшего, потому что бурный поток реформирования был ограничен абсолютизмом и крепостничеством. Но как туг не вспомнить, что оба эти берега — наследие Москвы, Московского царства, которое старательно, веками, кирпичик к кирпичику возводило здание самодержавия на крепком растворе крепостной зависимости.
Теория Москва — Третий Рим в век Просвещения обветшала и стала несуразной, как несуразной была бы ферязь в окружении париков и мундиров. Но ведь половина этих мундиров были перешиты из старых платьев! Перешита, перекроена, поновлена была и старая теория. Мысль об особой, мессианской роли православного государя и его государства не канула в Лету. Она стала неотъемлемой частью имперской доктрины и политики, только — совершенно в духе Петра — святость была подчинена государственности, не благость и священство, а власть и царство. Эта «имперская сторона» старой доктрины получила соответствующее ей новое оформление и выражение, частью которой и стал Петербург, «новый Рим» на берегу Невы.
