Уж прозвенел безжалостный звонок на занятия. Я не успел досмолить за углом школы сигарету, прислюнил бычок, сунул в карман и помчался на третий этаж. Навстречу, со второго, от своего кабинета, вывернулся на лестницу Рупь-двадцать. Я не успел затормозить, ретироваться и на авось скользнул мимо него: может, чёрт хромой, не прилипнет? Но он железным голосом рявкнул, осадил меня:
- Клушин, стоять! Курил?
Я лишь пожал плечами: зажевать сосновыми иголками или лавровым листиком я в спешке не успел, благоухал табачищем на километр - чего ж вилять?
- Иди за мной.
Он повернулся и, нимало не сомневаясь в моей покорности, застучал протезом и клюкой к своему кабинету. Я вынул чинарик из кармана, отшвырнул его, к радости какого-нибудь опоздавшего пятиклашки, на лестницу и, как кролик на удава, потащился вслед. В директорском кабинете - узком и длинном - дерик поставил меня к стенке и начал молча ходить туда-сюда мимо моего носа, молчанием своим нагнетая обстановку. Я чувствовал взбудораженными нервами, как директор закипает, подстёгивает себя, уплотняет пар в котле, и взрыв вот-вот грянет.
И -- точно, Г., затормозив перед моим носом, проколол-пригвоздил меня буравчатым взглядом к стене и принялся для затравки мерно поносить, обзывать и смешивать с грязью:
- Негодяй. Подлец. Из отличника скатился в троечники. И теперь ещё курить начал? Кто позволил, сволочь?!
Он сорвался, сверкнул из-под косматых бровей ненавистью, пустил пузырь слюны изо рта, сгрёб меня стальными пальцами безногого калеки за лацканы пиджака, зверски долбанул о деревянную панель стены раз, другой...
- Ты почему над матерью издеваешься, а? Когда кончишь позорить уважаемую всеми Анну Николаевну? Мерз-з-завец!..
Я перестал что-либо соображать. Я знал об их взаимной с Анной Николаевной неприязни, поэтому хриплые его возгласы звучали дико, карнавально, шизоидно. Да и больно не в шутку было - бедные мои отроческие лопатки онемели. Я чуял, подспудно понимал - гад этот колошматит меня именно из ненависти к моей матери. И опять я, не выдержав накала сцены, постыдно развёл сырость, захлюпал -- второй уже раз платил я за свою близкую родственность с Анной Николаевной Клушиной собственными нежными лопатками и позорными подростковыми слезами.
До сих пор я очень, до скрипа зубов, жалею, что не пнул тогда товарища Г. в пах изо всех своих сил, не закалганил его в грудь или хотя бы не плюнул в его водянистые пропитые и пропитанные злобой глазёшки...
