– Эй? – крикнул он, прижимаясь лицом к решетке. – Надолго меня сюда?
Никто не ответил.
Инквизиторы унесли с собой и свет, и поначалу Олег решил, что остался в полной темноте. Но затем глаза привыкли, и он обнаружил, что откуда-то справа в коридор проникает слабое алое сияние и что вполне можно кое-что видеть и двигаться не на ощупь.
Через проход, сколько хватало взгляда, располагались такие же закрытые решетками каморки, на дверях висели блестевшие от смазки замки размером с кулак боксера-тяжеловеса – единственное, что здесь выглядело новым. Лежак был твердым и бугристым, точно постель йога, по стенам сползали капли влаги, ведро, судя по запаху, исполняло роль параши.
– Эй… – шепнули из коридора, и Олег невольно вздрогнул.
Повернулся, закрутил головой, пытаясь понять, откуда пришел возглас и не почудился ли он.
– Эй, ты… – прошелестело уже громче, и в камере напротив обозначилось движение.
За прутья решетки уцепились две худые руки с длинными желтыми ногтями, затем стало видно лицо – острый нос, черные выпученные глаза, оскал слюнявого рта, по бокам свисают седые патлы. Не понять даже, мужчина или женщина.
– Эй… ты… Ты кто? – спросил обитатель камеры напротив.
– Можешь звать меня Олег, я, скажем так… торговец, – представился Соловьев. – Здешние хозяева имеют ко мне вопросы…
– Вопросы? – Тонкие губы растянулись в улыбке, в глазах заплясала злобная радость. – О да, они любят задавать вопросы и смотреть, как ты отвечаешь… Смотрят! Как ты отвечаешь!!
Визгливый вопль заставил Олега отступить на шаг, породил в коридоре неприятное шелестящее эхо. Справа кто-то отозвался невнятным бульканьем, похожим на смех и тошноту одновременно, слева закашлялись, а затем рявкнули: «Тихо, Марша! Кончай орать, дура!» Значит, все-таки женщина.
– Думаешь, я сумасшедшая? – спросила она тихо, почти шепотом.
– Да, – ответил Олег.
– И ты не ошибаешься, – произнесла Марша едва не умильно. – Я такая и есть… Остальные – тоже, и не важно, кем мы были наверху, чем занимались, во что верили, здесь мы все безумцы, мечтающие об одном – как бы поскорее умереть по-настоящему, до конца. Ибо мир для нас, считай, уже погиб, никто из нас не увидит солнца или звезд, чистой воды и свежего хлеба…
– Сколько ты здесь?
– Я не помню… Пять лет? Три? – Она равнодушно пожала плечами. – Это не важно. Время тоже умерло… Толстый Священник пытался отмечать дни, но потом сбился и перестал, Немой Срун, когда еще не был немым, рассказывал, что провел тут десятилетия. Врал, наверно.
