попросим —
слезут,
скажем —
потеснятся,
не споря,
у каких стоять ворот.
В других столицах
памятники злее,
куда нахальнее,
куда грозней!
Мосты обсели,
заняли аллеи,
пегасов дразнят,
скачут,
давят змей.
Наш памятник —
народ дисциплинированный,
он понимает,
что кипит страна,
что вся Москва
насквозь перепланирована,
что их,
чугунных,
дело — сторона.
Вы
с Мининым — Пожарским,
верно, виделись?
На постаменте
твердый знак и ять.
Что ж, отошли себе
и не обиделись, —
чем плохо
у Блаженного стоять?
Бывает так,
что и живой мужчина
на мостовой
чугунный примет вид.
«Эй, отойди!» —
ему гудит машина,
а он себе,
как памятник, стоит.
А монумент
не лезет в гущу улицы.
Островский
влез на креслице свое,
сидит,
в сторонке сторожем сутулится,
хотя репертуарчик
«не тоё».
Другая жизнь
у памятника бодрого,
в деснице свиток,
богатырский рост;
покинул пост
первопечатник Федоров
и занял
более высокий пост.
Он даже
свежим выглядеть старается,
метро под боком,
площадь — красота,
а в мае —
песни,
пляски,
демонстрации…
Нет, не ошибся,
что взошел сюда!
Ведь все-таки профессия
из родственных —
свинцом дышал
и нюхал плавки гарь,
и скажем прямо:
старый производственник,
а не какой-нибудь
кровавый царь.
Что до царей —
прописана им ижица.
Цари мне нравятся,
когда они резвей,
когда они,
цари,
вниз головою движутся,
куда им полагается —
в музей.
