В первое лето меня взяли на один день, до вечера. Бабушка сказала, что я уже большая и мне нельзя проводить три ночи одной вне дома. (Как будто я дома не была одна!) Она очень следила, чтобы я возвращалась к вечеру. Два раза я тайно провожала ребят в порт и возвращалась домой на «Леонтине», сокрушаясь, что я — не мальчик. Бабушка об этом так и не узнала. Помню, они хохочут, босые, веселые, Китаец сидит, подняв колени, у корзины с едой и поблескивает очками, а чайки, словно вымпелы, белеют у самой волны.
В тот раз я тоже отправилась в кафе. (Я отчаянно просилась в рощу: «Бабушка, пусти меня с ними!» — «Ни за что! Какая чушь! Девочка с мальчиками… Да еще с такими… этот Гьем…» — «Но ведь Лауро едет!» — «Что с того?»)
В кафе была мансарда, куда пускали только Борху и Гьема. Борха знал, что у Гьема с Марине есть секреты. Марине был старый — за пятьдесят, невысокий, с круглой спиной и выпуклой грудью. Ребята сидели на террасе, над морем; к вечеру туда приходили взрослые. Марине ставил на стол стаканы. Он подавал вино, маслины, консервы. Иногда он кормил каких-то приезжих, если его заранее предупреждали. Местные были бедны, жили рыбной ловлей. Всем было известно, что Марине и многие его гости причастны к контрабанде. Борха говорил: «Гьем знает, в какие пещеры они прячут барахло. А потом — берут». Мне казалось, что все это слишком просто для преступления. Здесь было много пещер. Гьем и Марине очень дружили; когда они разговаривали, я вспоминала, что Гьем гораздо старше нас — не столько годами, сколько тем, что понимал с полуслова непонятные нам вещи. Даже улыбался он так, словно старше не на год, а намного больше. Может, именно поэтому Борха объявлял перемирие, и все отправлялись в рощу. Если погода была хорошая, мы рассаживались у Марине, над морем, на мешках и канатах. Тут висели клетки с попугаями, и Марине совал им мясо на железке. Завидев нас, попугаи поднимали крик, как будто ругались. Марине жил один, сам себе стряпал. Мы часто ели с ним из общей миски. Глядел он только правым глазом, — левый скрывался под бровью, — и всегда с большим почтением спрашивал о бабушке. С Китайцем он почти не разговаривал и смеялся, когда Борха изводил его. С Борхой они беседовали о владельце Сон Махора. Марине много знал про Хорхе и говорил про него совсем не так, как Тон или Антония, для которых он был вроде черта. Марине очень любил его. Борха внимательно слушал, а Китаец слушал неохотно. Помню, какие были сумерки, когда мы сидели там, на террасе, попугаи горланили в клетках, а свет за стеклянной дверью становился синим и золотым. Марине говорил, что Сон Махор приходится Борхе родственником, — почему-то обо мне он не сказал, — и хитро глядел на моего брата, а тот слушал, приоткрыв рот, и глаза у него блестели.
