Гьем помогал отцу. Уже за квартал было слышно, как стучат их молоты.
Борха обогнал нас, вошел. Китаец положил мне руку на плечо:
— Сеньорита Матия, ведите себя прилично, — сказал он. — Очень вас прошу, не шалите.
Я покосилась на него — я всегда стеснялась, когда он так со мной разговаривал.
— Вы поймите, — не отставал Китаец. — Я ведь отвечаю перед сеньорой. Она не любит, когда вы водитесь с такими. Вам ясно, о чем я говорю?
— Ясно, — устало ответила я.
Но он продолжал с непонятным пылом:
— Вы безбожники, бессердечные… вы ничего не понимаете… Я не для себя, для нее, для матери. Я не хочу, чтоб она из-за меня страдала. Она совсем одна! Когда я поступил в семинарию, она научила попугая ходить взад-вперед, чтоб не так тосковать. Теперь я тут, но она не может вынести, когда ваша бабушка со мной сурова. Вам бы это понять, а вы не хотите. Вы — черствые, видит бог…
— Глупости какие! Ничего я не знаю, попугаи там всякие!.. Пожалуйста, не трогай меня.
Я говорила с ним зло и сама удивлялась. А может, мне стало страшно? Или что-то еще, уже почти незнакомое, пришло ко мне — скажем, печаль? Но сердце у меня сжалось, как там, в интернате, когда Горого лежал под подушкой.
Вышел кузнец в кожаном, исцарапанном переднике. Китаец улыбнулся:
— Можно в сад пройти? Детям захотелось…
— Ничего не натворите, а?
— Что вы, что вы! Вот дети…
Он показал на нас пальцем, и я увидела серебряное кольцо Антонии.
«Он, Антония, кольцо, — смутно думала я. — Вместе, всегда вместе. А у меня никого, ничего, никогда». (Конечно, у меня в ларчике лежало колечко, и бабушка говорила, что в банке есть еще много драгоценностей. Но они мне были не нужны, и я мечтала: «Вырасту — раздарю».)
— А почему ты ушел из семинарии? — вдруг спросила я. — Священники тебя не любили? Ты ведь в бога не веришь, Борха точно знает.
Мы вошли в сад. Там ядовито сверкали большие цветы. (Отчего же я смеялась и грустила, дразня Китайца? Отчего мне было так противно?)
— Ладно, Матия, хватит. Позанимаемся, — сказал Борха.
Он сел на землю и раскрыл книжку.
— Китаец, расскажи нам про бога, — не унималась я.
(Что-то было такое в солнце, в цветах и в листьях, что я не могла замолчать, хотя и стало гадко во рту.)
Китаец тоже открыл книжку и вынул свой неизменный платок, чтоб вытереть лоб. Ветра не было. Я увидела метку на платке, и темная зависть нахлынула на меня. Кто мог вышить эти буквы, как не бедная Антония с поджатыми губами? Я размяла в пальцах листок. Мне захотелось сказать: «Маму я не видела, зато папа посылал мне игрушки, и книги, и паяца, а на елку…» Но разве можно говорить про елку Борхе, Гьему, Китайцу? Мне стало очень стыдно.
