Один из них, Рудольф, высокого роста, худощавый, редко улыбавшийся мужчина лет сорока с простым деревенским лицом, был родом тоже из городка Тепла, как и Франц Лерл. Второй, небольшого роста, юркий с редкими темными, зализанными назад волосами на лысоватой голове, тоже лет сорока, по имени Венцель, часто поторапливал нас, покрикивая на местном богемском диалекте: «Орамо, орамо!» — что значило «Аброймен, аброймен!» («Убирайте, убирайте! (со столов посуду. — Ф. К.)»). У него был неприятный, резкий голос, и мы его не любили за эти его покрикивания на нас.
Третий, Альберт, молодой, лет двадцати семи человек, круглолицый, с серыми, чуть косящими глазами и русыми, гладко зачесанными, напомаженными волосами, среднего роста, прямой и стройный, имел надменный вид, как бы показывая свое превосходство над остальными. Позднее я узнал, что Альберт немного знает английский язык. Он был дерзок на руку, и я видел раза два, как он давал пощечину мальчику Францу. «Эге, — подумал я, — а в Петербурге говорят, что за границей мальчиков не бьют. Вот так не бьют. Бьют за милую душу». В общем, Альберта мы тоже не любили за его надменный вид и за это рукоприкладство.
Вот таковы были мои взрослые товарищи по работе, австрийские официанты.
Когда я видел, как работают Рудольф, Венцель и Альберт в часы пик, то есть когда во время завтрака, обеда или ужина полон ресторан гостей, у меня пропадала всякая охота стать впоследствии официантом, как они.
Представьте себе почти бегущего, одетого в черный фрак, в белую крахмальную рубаху с тугим накрахмаленным воротничком, при черном галстуке, человека с протянутыми вперед руками. А руки-то у него не пустые. В левой руке в пальцах веером две тарелки с кушаньем, а к этим двум вдоль руки вверх к плечу нанизаны еще четыре! И как только они держались? А в правой у него еще две тарелки! Причем не маленькие, не десертные, а полновесные обеденные тарелки. А сколько все они весили вместе с кушаньем! И такие шаткие сооружения из множества тарелок от кухни до веранды или до зала на расстояние больше двадцати метров, а затем между столиками каждому официанту за день надо было пронести по нескольку десятков раз. И надо отдать должное этим скромным труженикам в щегольских фраках: я ни разу не видел, чтобы Рудольф, Венцель или Альберт уронили хоть одну тарелку или неосторожно запачкали пролившимся с тарелки соусом свою одежду. Так ловко и аккуратно они работали!
Ну а какова была плата за этот тяжелый труд? Не могу сказать, потому что ни разу не видел, чтобы у них была получка. Да и слова такого я там ни от кого не слышал. Вероятнее всего, что их заработком служили те жиденькие чаевые «тринкгельд», которые оставляли им гости в виде мелких никелевых монеток рядом с тарелкой на столе. Иногда «тринкгельд» перепадали и мальчикам, но они уже заключались в одной-двух медных монетках, сунутых гостем при уходе под тарелку. То, что мальчики, убирая тарелки, находили под ними, было их заработком. Такова была традиция в той стране в те годы. Жалкий заработок.
