— Жан-Мари Гоасма?
Олетта наморщил лоб:
— Гоасма? Я же знал… вот зараза! Я же знал!
— Менгир-жмущий-на-педали, — спокойно подсказал Жан-Клод.
Взяв бутылку, Симеон Олетта снова наполнил наши бокалы.
Все время, пока мы сидели за столом, у меня было впечатление, что он не без злого умысла подливает вина в бокал Жан-Клода, едва только тот успеет осушить его.
Покончив с трапезой, мы спустились в бар. Это был большой зал с темными кабинами, где стояли кресла и столики.
Оркестр играл очень славно, если можно так сказать — не создавая шума. Мы говорили о всякой всячине: о путешествиях, о разных странах, о вине, которое пили, об Играх. Я считал, что Симеон Олетта нарочно затеял этот разговор, чтобы протянуть время. Жан-Клод спросил его:
— Как по-твоему, прыгунам страшно там, наверху, перед стартом?
— Не особенно. Единственные, кто признаются, что им страшно выходить на старт, — это бобслеисты. Ведь стоит им прыгнуть в свой «боб», и они уже бессильны что-либо изменить. Они катятся, словно шарик в игральном автомате. При этом у них большой шанс загреметь. Я был университетским чемпионом по прыжкам в воду. Это не совсем одно и то же, но помогает мне понять их ощущения.
— Зачем же они занимаются этим спортом? — спросил я.
— Я догадываюсь, — сказал Жан-Клод. — Да, пожалуй, я знаю зачем.
На его лице мелькнуло выражение, какое часто бывало у него в молодости, — беззащитное и несчастное, именно оно рождало у всех желание опекать его.
К концу вечера, когда оркестр заиграл популярную когда-то американскую песенку, на эстраду влез журналист-англичанин — толстяк с квадратной головой — и запел, хрипя и подражая Луи Армстронгу. Это было не то «I can’t give you anything but love, baby»[22], не то «Smoke gets in your eyes»[23] — я уже позабыл. При этом сам певец испытывал такое удовольствие, что все с восторгом аплодировали ему.
— Пойдем спать? — предложил я Жан-Клоду.
— Мне хочется немножко пройтись, — ответил он.
— Да ты что? На улице такой холодина!
Я отговаривал его, как мог. Я подумал, что если он выйдет ночью, совершенно пьяный и упадет где-нибудь, то непременно замерзнет. Мы направились к себе. Когда мы пересекали холл, Жан-Клод подошел к большому окну, выходившему на улицу. В просвете между домами вдали на горе маячил ярко освещенный олимпийский трамплин.
— Надо как-нибудь ночью залезть туда, — сказал он. — И сверху крикнуть миру все, что я о нем думаю.
— Кричать — не твой стиль, — возразил я. — Тебе свойственно, скорее, моцартовское, мягкое — звучание.
