Как-то Жак с Антуанеттой пошли в кино. Фильм был сентиментальный. Герои любили друг друга, потом разлюбили, но в душе у них все еще живо воспоминание об этой любви, и оба страдали от невозможности пережить ее вновь. Встретившись, они поняли, что любят друг друга и никогда не переставали любить, но начать все сызнова невозможно, как невозможно вернуть то, что было когда-то потеряно.
Когда они выходили из кино, Жак увидел, что сестра плачет. Он спрашивал себя, почему в жизни никогда не встречаешься с чувствами подобной силы и чистоты. И что такое, в сущности, жизнь? Как представлял ее себе отец — человек, который находится сейчас на пороге смерти, хотя и не подозревает об этом? Каким смыслом наполнена была его жизнь в эти последние несколько десятков лет? Была ли у него какая-то своя философия? Ведь о таких вещах редко говорят в семьях. Философские проблемы жизни и смерти — все это слишком возвышенная материя, чтобы обсуждать ее с родителями. Дети предполагают, что родителям, как существам более примитивным, просто недоступны эти высокие идеи. «Если собрать все официальные данные об отце, — размышлял Жак, — метрическое свидетельство, карточку социального страхования, удостоверение налогового контролера, страховые полисы, военный билет, карту регистрации места жительства, справки о прохождении переписи населения и учетные полицейские карточки (ведь никто не знает, состоит ли он на учете в полиции или нет), и заложить в счетно-вычислительное устройство, об отце станет известно больше, чем знаю о нем я, его сын. Возможно, о нем будет известно больше, нежели знал о себе он сам — человек, который вечно забывал дату своей свадьбы и задерживался за аперитивом именно в этот день, а когда возвращался домой, то не мог скрыть удивления при виде заплаканной жены, встречавшей его укоризненным возгласом: „Папа!“»
Однажды утром Жак, спустившись к завтраку первым, решил в ожидании сестры прогуляться по безлюдной площади перед отелем. Услышав: «Здравствуйте, мсье Бодуэн», он обернулся и увидел на балконе второго этажа брюнетку. На ней был черный халат, еще не причесанные черные волосы разметались по плечам. Эта небрежность туалета еще более усиливала впечатление, что она готова на все. Балкон был залит солнцем, и, чтобы разговаривать с Жаком, его собеседница опустилась на колени и застыла в этой странной позе, прижавшись к балконной решетке, — то ли аллегория узницы, взывающей к свободе или любви, то ли дебелая певица, изображающая сцену на балконе. И тут вдруг Жак снова услышал, как его окликнули: «Здравствуйте, мсье Бодуэн!» Он вздрогнул и обернулся. На сей раз это был муж брюнетки, выходивший из отеля. Он уже облачился в альпийские knickerbockers
