Крючок действительно был очень одинок. В этом даже было что-то похожее на позерство. Он жил один, как волк. Но ведь часто люди, которые живут в семье, оказываются не менее одинокими, чем он. Они имеют жен, детей… но сердцем так же одиноки, как Крючок. На свете гораздо больше одиноких людей, чем это кажется, но далеко не все умирают от отчаяния. Некоторые прекрасно приспосабливаются и довольствуются лишь своим собственным обществом.
И поэтому я не согласен с теми, кто утверждает, будто одиночество, которое стало уделом несчастного Крючка и которое в конечном счете уготовано каждому из нас, можно считать причиной самоубийства следователя. Но поскольку Костардье и при жизни был молчалив, как покойник, и не пожелал оставить нам никакого объяснения своего поступка, что и вынуждает нас теперь доискиваться причин самоубийства, я беру на себя большую смелость высказать следующее суждение, учитывая, что мы должны не только соблюсти приличия, но и удовлетворить общественное любопытство и даже, быть может, злорадство, — оно представляется мне единственно верным. Вывод, вытекающий из доклада, который я имею честь Вам представить, сводится к тому, что «мотивы самоубийства несчастного следователя Костардье носят сугубо личный характер».
Однажды утром Жак Бодуэн получил телеграмму с известием, что его отец при смерти. Он пошел к мистеру Ван Морисону, владельцу фирмы, где служил, чтобы попросить отпуск.
— Надеюсь, это всего только ложная тревога, — сказал мистер Ван Морисон.
— Нет, я знаю, отец — человек конченый. Полгода назад ему уже делали операцию желудка.
Жак Бодуэн с удивлением обнаружил, что голос у него дрожит, тогда как он вовсе не испытывает боли. Он досадовал на себя за волнение и нерешительность, создававшие у собеседника ложное впечатление, будто он переживает горе. Видимо, сказывалось еще и то, что он с трудом подбирал английские слова. Однако позднее у него закралось сомнение: а что, если он и в самом деле испытывает боль, хотя и не отдает себе в этом отчета? Да нет, это и нелогично, и на него не похоже. Как только он вышел из кабинета мистера Ван Морисона, его сразу же поглотили мысли о предстоящем путешествии.
Он выехал из Ковентри ночным поездом. В Лондоне пересел в самолет, доставивший его в Париж, где он все утро шатался от площади Оперы и Больших бульваров до Сен-Жермен-де-Пре. Уже в одном этом слове — «Париж» — таится очарование. Однако, пробыв тут несколько часов, довольно скоро начинаешь понимать, что остался как бы вне этого города, такой же чужой, как турист, попавший в путы проспектов и площадей, носящих звучные названия, и невольно пытаешься зацепиться за что-то взглядом — хотя бы за самые что ни на есть обыкновенные витрины. Он вернулся к аэровокзалу, где оставил чемодан, и, спустившись в метро, отправился на вокзал. Он успел лишь схватить сандвич в буфете, до отказа забитом людьми, которые раздраженно толкали друг друга локтями, задыхаясь от запаха горячего кофе и пива.
