Он начал рвать нивянки, и, хотя вымокли до колен брюки, а рукава куртка до локтей, он азартно прыгал от цветка к цветку и подсвистывал горихвостке.
На лугу он нашел ирисы, шпорник, медуницу, но, несмотря на это, не переставал искать цветок, казавшийся ему самым прекрасным на свете: татарское мыло.
Этот цветок любил тень, заветрие, сырость. Андрюша спустился к старице, заросшей кувшинками. Штанины раскисли от росы. Он выкрутил их. Поднимая на плечо корзину, заметил возле орешника стайку татарского мыла. В татарском мыле ему больше всего нравился цвет, но точно определить, какой он, Андрюша мучительно не мог. Ломая клейкие стебли, рассматривая зубчатые выемки на лепестках, он, как и прежде, бился, какого же оно цвета? Вишневого? Темно-розового? Пурпурного? Не то. Постой, постой! Желтовато-алого? Ерунда. Оранжевого с лиловым? Апельсинового сквозь багряный — вот какого!
Прижав корзину к груди и обхватив ее руками, он пошел обратно. В лугах туман вздувался, над перелесками тек волнообразно, тощал, истаивал.
К горам плыло облако. Оно было зеленое, кроме носа, похожего на красный рог.
Андрюша долго оглядывался на это краснорогое облако и сожалел, что невозможно его подарить Натке.
Он думал, что Натка спит все в той же позе: на спине, натянув над собой одеяло. Она действительно лежала на спине, но пепельные волосы, белое лицо, смуглое плечо были открыты.
Он поставил возле Натки цветы и замер. Туго токало сердце, словно что-то лопалось в нем. Он присел на колени перед изголовьем, наклонился, уловил губами горячий ветерок ее дыхания.
Наверно, оттого, что он смотрел на нее, Натка шевельнулась.
В несколько прыжков он скрылся в лесу. Ужаснулся, что зачем-то вставал на колени и склонялся над нею. Сначала его взгляд приковали веки, большие, золотисто-матовые, чернеющие ресницы, чуть приоткрытые губы. Наверно, он сильно приблизил к лицу Натки свое лицо, потому что перестал различать шрамик во впадинке, образуемой нижней губой и подбородком.
Зачем он это сделал? Неужели собирался поцеловать? Возможно, хоть мысли такой у него не было. Мысли? А чувство, а тяга, а безрассудство?
Он вздыхал, каясь. Но и сейчас не мог поручиться за себя: ощущал в себе непроизвольную, бездушную, почти неотвратимую силу. И не шевельнись Натка, он поцеловал бы ее, и, конечно, она немедля уехала и никогда бы не простила его постыдную выходку.
Ему представилось, что она рывком поднялась, волосы обрушились на плечи, прислонила к губам запястье, брезгливо стирает, нет, сдирает, его поцелуй.
