Ковш был тонкий, широкий, звонко отзывался на прикасание зубов. Звон переходил в шелестящее эхо, едва Натка, чтобы не захлебнуться, прекращала пить и облегченно вздыхала. Рад был Андрюша, что видит и слышит, как она пьет, и удивлялся тому, что вот она пьет, а у него, недавно мечтавшего о холодной воде, исчезает желание пить. Чем выше поднимался край ковша, тем нетерпеливей ему хотелось, чтобы Натка пила долго-долго. Напоследок она вкусно щелкнула языком и повесила ковш на ушко бака. Андрюша опять зачерпнул, сказал:
— Попей еще. Совсем немножечко.
Для Натки эта просьба была внезапной, волнующей. Она смутилась.
«Смешной какой!» — подумала. И, подчиняясь лукавству, спросила:
— Попить еще немножечко? Зачем?
— Про запас.
— Хитришь.
— Чего мне хитрить?
Она обиженно шмыгнула носом.
Он испугался, что Натка рассорится с ним и нынче же уедет, несмотря на обещание пробыть в горах до завтрашнего вечера.
— Просто ты красиво пила!
Он рывком отвернулся от Натки, из ковша вылетела вода. Натке стало неловко за себя. Наверно, каждого можно жестоко оскорбить, если упрямо выведать то, что поверяется лишь самому себе?
— Андрюшечкин, повернись обратно. Я хитрюля и обожаю, чтоб меня хвалили.
Была обида, а может, ненависть, и разом исчезла. Волна так исчезает: хлоп на берег, и нет ее, расплылась. Натка! Все он может простить ей. Иначе не получается. Заговорила — заулыбался. Глупо. Где самолюбие? Где строгость? Она, конечно, гордится. Как вздумаю, так и заставлю Андрюшечкина плясать. Определенно она заметила по скулам, что он улыбается. Когда человек улыбается, это даже по затылку видно.
Притронулась пальцем к спине. Как тут продолжать дуться?! Помириться — и к речке. Срезать удилища, рыбачить вместе с Наткой, Наточкой.
Он хотел перенести Ильгиза один, на загорбке, но Натка не согласилась: или вдвоем, или останутся на этом берегу.
Дно было ускользающее: гальку рвало из-под ступней. Ну, разве не умница! Взглянула на реку, наперед точно себе представила: столкнет его течением. И все-таки было досадно, что несет вместе с ним Ильгиза. Правда, ей легче, чем ему, плечо которого разрезает напор воды, но как-то коробит, что на ее тонких, белых, девчоночьих руках сидит круглобокий Ильгиз, да еще держится за ее шею и примял ладонью волосы. Пусть бы крепче обхватил его шею, а к ее шее не прикасался. Не скажешь, что бестолков, но и сообразительным не назовешь: не умеет понять простых житейских вещей, как можно вести себя, а как нельзя. Давеча раздул Наткины волосы, сейчас в шею вцепился. Недотумок какой-то.
