Но за всем сим предел положен, его же прейтить невозможно, что всякий родившийся должен умереть: страшливый смерти человек тужит, что оставляет детей, родственников и друзей своих; но тужи он, зная, что и они, долго ли, коротко ли, ту же судьбину вкусить должны. А потому, если он не умрет прежде, то те должны прежде его жизни лишиться; если прямую имеет к ним любовь, возжелает ли он быть погребателем всех себе любимых? Возжелает ли при старости дней своих, яко другого веку человек оставшийся один, по гробах и пеплах их, смоченных его слезами, без помощи и без сожаления проживши в горести последние дни своей жизни, воздать последний долг природе? Да воззрит кто именитый, кои наиболее ощущают страх смерти, на множество портретов его предков, служащих украшением его комнатам: они безмолвно ему вещают, что жили и умерли, и что он к той же судьбе должен изготовляться; да, отгнав мирские мысли, войдет таковой в ту свою комнату: он узрит в ней не украшения, но погребальные знаки, показующие тленность естества человеческого.
Но воззрим, чего лишаемся из благ света? Да рассмотрит каждый человек прилежно свою жизнь, да исчислит все свои приключения с самого своего младенчества; болезни, которые его сердый, от коего все благо зависит, конечно бы, не учинил сего часу: если бы он в самом деле не был благ и полезен роду человеческому.
Приступаю к третьему вопросу. Как умираем? Я уже выше сказал, что умираем мы безболезненно; ибо сохранение и лишение чувств не может быть в единое время. Но со всем тем чувствование, что мы из бытия в небытие преходим, делает ужас душе нашей. Является, что сие есть чувствие естественное души нашей, омраченной соединением ее с телом, почему она и не может ясного понятия о самой бессмертности своей иметь. Ибо не душевное чувствование, но рассудок наш уверяет душу нашу в ее бессмертии. Но как остается, однако, в ней ощущение ее бессмертия, то представление какого уничтожения ее бытия ее возмущает? Но, оставя бессмертие души, основанное на философических доказательствах и на предании святые нашея Веры (ибо не богословский труд пишу), представим хотя себе, что смертию в ничто обращаемся. То и в сем случае я не знаю, чего трепетать. Если я довольно доказал, что время нашего житья в свете несть иное что, как труд и болезнь, то, кажется, и самое уничтожение не страшно; потому что, если лишаемся тогда же и всех злоключений, которых, конечно, более в свете есть. Страждущий в болезни или в тяжкой работе находящийся раб не с удовольствием ли ожидает, чтоб сон чувства его успокоил? Не счастливыми ли считает те минуты, когда, погруженный во сне, лишен пребывает своих чувств? То, страшливые смерти, почтите, что вы засыпаете на неизвестное вам время или навек; почтите, что если сим крепким сном вы лишаетесь малых благ, лишаетесь и бо́льших зол. Если вы лишаетесь бесконечных ваших мирских надежд, зависящих от счастия, лишаетесь и всех несчастий, которые вас могут постигнуть.
