Д ж о. Я думал о нашем детстве… о том, как мы проводили вместе каникулы. Я давно хотел тебе сказать: ты стала первым объектом моих желаний. (Зажигает лампу, садится на кровать.) Ты помнишь первую зиму, когда мы катались на лыжах одни, без родителей? Нам было по тринадцать лет, но ты была уже почти взрослой женщиной.
М е л о д и. И ты воображал, что влюблен в меня?
Д ж о. Да, что-то в этом роде… но у меня бы никогда не хватило смелости открыться. (Встает, заметно нервничая.) Я посвящал тебе долгие сеансы мастурбации… однажды ночью это продлилось не помню уж сколько часов. А потом я сделал одну вещь.
М е л о д и. Какую?
Д ж о. Конечным продуктом моих занятий я запечатал написанное тебе письмо.
М е л о д и. Мне кажется, я знаю, какое именно.
Д ж о. Я подсунул его под дверь твоей комнаты, моля Бога, чтобы его не перехватила гувернантка.
М е л о д и. Госпожа Койл, ну конечно же! Я вырвала это письмо у нее из рук после жуткой борьбы. Она так и не сумела его открыть. Я убежала и прочла его на одном дыхании, но почти ничего не поняла.
Она остановилась перед ним, нежно положила руки ему на плечи. Джо так удивился, что даже слегка отпрянул, но потом прижал ее к себе, крепко-крепко. Мелоди поспешила высвободиться, избегая его взгляда. Она прошла в ванную и продолжила разговор.
М е л о д и. Госпожа Койл… часть погребенных воспоминаний. Ой, это же была настоящая английская чума!
Джо встал, посмотрел вокруг. Его внимание привлекла небольшая рамка с фотографией матери Мелоди и его самого в военной форме (эта фотография уже фигурировала в начале фильма). Он взял ее, с дрожью начал сжимать все сильней и сильней, пока не разбил стекло.
Когда он поднял голову, то увидел Мелоди, которая смотрела на него, ничего не понимая; он поднес к губам окровавленный палец, улыбнулся, как если бы ничего не произошло.
М е л о д и. Пойдем, я тебя перевяжу.
Пойдем, я тебя уложу в свою постель — такой смысл я умудрилась придать этой реплике. Мне надо было перестать «интерпретировать», потому что все у меня получалось перегруженно, мой голос существовал сам по себе и осуществлял странные перемещения, независимо от моего желания; мне надо было перестать беспокоиться о двусмысленном положении Мелоди, довериться экранным образам и воздержаться от каких-либо трактовок. К тому же, если у меня еще сохранились остатки совести, надо было все переписать наново.
Я собиралась сказать это Мариани и уже придумывала, что́ противопоставить его всегдашней спешке. И вот вслед за ароматом своего дорогого одеколона сбоку от меня возник Купантони, ослепительный, как настоящая кинозвезда, с широкой улыбкой, готовый приступить к нашей с ним сцене.
