Важно при этом, что свое душевное и территориальное (эмиграция) состояние «олигарх» считает органичным: «Что же касается русской истории, то уж совершенно логично, что человек, который эту власть создавал, не может сегодня найти с ней общий язык. Власть всячески топчет того, кто когда-то ее выстраивал, а теперь пытается ей возражать. Не вижу в этом несправедливости, потому что неприятности, к которым приводили меня мои ошибки, никогда не пытался объяснить за счет дурных черт кого бы то ни было. Считаю, что все мои проблемы – это результат моих собственных ошибок. Отношу их только к себе самому, никогда не пытаюсь найти виновного».
Виновного Борис Абрамович чуть позже все-таки находит, но это недоразумение носителя изгнаннического менталитета не смущает, последовательность превращений осознается им как уникальная, а не общая, солидарная национальная функция. При этом представление себя в качестве человека, самостоятельно отвечающего за свои поступки и не выискивающего дурных черт в чьем бы то ни было устройстве, опровергается установочной фразой, в которой продемонстрировано исторически-устойчивое и несправедливое отношение к людям, создающим некую власть. Логики (в ее классическом понимании) в заявлении о естественной невозможности найти общий язык с созданной системой управления нет изначально. Показательно, что для характеристики несправедливости избирается не государственный, а национальный тип интерпретации истории. Удивительным на этом фоне выглядит то, что предшествующая эпоха осмысливается в категориях личных взаимоотношений именно с машиной подавления (государством). Вот как он, по прошествии времени, описывает свое детство: «На самом деле есть внутренний мир человека и внешний. Сначала о внешнем. Да, жизнь в Советском Союзе – это целый период, ровный, яркий, счастливый. Я был абсолютно счастлив в Советском Союзе, рос в классической советской семье. Было важно, что я не имел еще одного комплекса – национального».
И это естественно, до определенного момента такого комплекса возникнуть не могло, в детском восприятии национальности не бывает. Но согласиться с фразой самоаналитика: «Я не успел развить в себе этот комплекс» – нет оснований, самостоятельного принятия решения (хочу – разовью комплекс, хочу – нет), при развитии социума (нации) – быть не может. Тем более что в конце интервью гонимый утверждает не только собственную, но и национальную предрасположенность к анализу. Березовский смог припомнить: «В восемь лет на катке я сильно подрался с одним мальчишкой. И вдруг он мне сказал: «Уйди, Абрам!» Я удивился: «Откуда он знает мое отчество?» Может быть, я переживал давление государства, когда поступал в университет, на физфак. Мне говорили: «Не поступай, ты еврей, тебя не примут». Почему не примут? Я – чемпион математических олимпиад, должны принять. Но меня не приняли. Но были евреи, которых приняли. Моего товарища Женю Берковича приняли, значит, я оказался слабее тех, кого приняли. Я не относил это к «пятому пункту». В тот же год я поступил в институт и успешно его закончил. Потом поступил все-таки в университет. Мать, когда я был маленький, – домохозяйка, а потом лаборантка в институте педиатрии, проработала там двадцать пять лет. Отец так и умер на работе. Школа, институт, сначала один, потом университет, потом аспирантура, потом диссертация кандидатская, диссертация докторская, член-корреспондент Российской Академии наук. Важно то, что у меня не было никаких комплексов. Не было комплексов по поводу того, что кто-то умней меня».
