— У тебя хороший глаз, Миляга, — сказал он. — Но ты ненадежный человек. Найдешь новую бабу, и поминай как звали.
— На этот раз все будет иначе.
— И насчет спроса я не шутил. Продать подделку стало почти невозможно.
— У тебя когда-нибудь были проблемы хоть с одной из моих работ?
Клейн задумался на некоторое время.
— Нет, — признался он наконец.
— Мой Гоген в Нью-Йорке. А нарисованные мной рисунки Фюзли…
— В Берлине. Да, ты оставил свой скромный след в истории искусства.
— Никто об этом никогда не узнает.
— Узнают. Столетие спустя станет видно, что твоему Фюзли всего только сто лет, а не столько, сколько должно быть на самом деле. Люди начнут исследования, и ты, мой Блудный Сын, будешь разоблачен.
— А ты будешь заклеймен за то, что платил нам деньги и тем самым лишил двадцатый век права на оригинальность.
— Пошла она куда подальше, твоя оригинальность. Ты ведь знаешь, что цена на этот товар резко упала. Можешь стать мистиком и рисовать Мадонн.
— Что же, так я и поступлю. Мадонны в любом стиле. Буду хранить девственность и рисовать Мадонн целыми днями. С Младенцем. Без Младенца. Плачущих. Блаженных. Я буду так работать, Клейни, что сотру себе яйца в порошок. Что будет в принципе не так уж и плохо, так как они мне больше не понадобятся.
— Забудь о Мадоннах. Они вышли из моды.
— О них забыли.
— Лучше всего тебе удается декаданс.
— Что твоей душе угодно. Скажи только слово.
— Но не подведи меня. Если я найду клиента и что-то пообещаю ему, твоя обязанность — выполнить заказ.
— Этой ночью я возвращаюсь в мастерскую. Я начинаю все сначала. Только окажи мне одну услугу.
— Какую?
— Брось Пуссена в печку.
За время связи с Ванессой он иногда заходил в мастерскую и даже пару раз встречался там с Мартиной, когда ее супруг отменял очередную поездку в Люксембург, а она была слишком возбуждена, чтобы потерпеть до следующего раза, но мастерская была скучной и унылой, и он с радостью возвращался в Уимпол-Мьюз. Теперь, однако, ее строгая атмосфера пришлась ему по душе. Он включил электроплиту и приготовил себе чашку фальшивого кофе с фальшивым молоком, что навело его на мысли об обмане.
Последние шесть лет жизни, прошедшие после разлуки с Юдит, были годами лицемерия и двуличия. Само по себе это было не так уж страшно — с сегодняшнего вечера двуличие снова станет его профессией, — но если его занятия живописью имели конкретный и осязаемый конечный результат (даже два результата, если считать гонорар), то ухаживания и домогательство всегда оставляли его ни с чем. Сегодня вечером он положит этому конец. Он дал обет Богу Обманщиков (кем бы тот ни был) и поднял за его здоровье чашку плохого кофе. Если двуличность — его талант, то зачем растрачивать его, обманывая мужей и любовниц? Не лучше ли применить его для более серьезных целей, создавая шедевры и подписывая их чужим именем? Время узаконит их, узаконит тем самым способом, о котором говорил Клейн. Его авторство будет раскрыто, и в конце концов в глазах потомков он будет выглядеть тем самым мистиком, которым он собирался стать. А если этого не произойдет, если Клейн ошибся и его рука так навсегда и останется неузнанной, то это и будет самой настоящей мистикой. На него, невидимого, будут смотреть, ему, неизвестному, будут подражать. Этого было достаточно для того, чтобы забыть о женщинах. Во всяком случае на эту ночь.
