Не то чтобы я никогда не видел растаманов, я много с ними тусовался, потому что у них был самый лучший гашиш, но этот превзошел их всех. Его глаза были похожи на черное вулканическое стекло, оправленное в слоновую кость. По правилам английского этикета мне надо было как можно быстрее отвести от него взгляд, но я не мог. Может быть, я слишком много времени провел в странах Северной Европы, но ямаец казался мне чернее черного.
Потом он… улыбнулся? Его губы раскрылись, его щеки натянулись, он обнажил свои зубы. Я понадеялся, что это была улыбка. Вместо ответа я улыбнулся тоже, а он откинул голову назад и стал хрипло смеяться. Я воспользовался шансом отвести взгляд, а когда я снова посмотрел туда, его там уже не было. Сначала я подумал, что он упал за борт, но когда я огляделся, чтобы позвать на помощь, то увидел его, прогуливающегося по палубе и напевающего что-то тем же хриплым голосом. С огромным облегчением я погрузился обратно в свои проблемы.
После полудня я пересел на свободный стул в трюме корабля и стал думать, что я буду делать, когда паром прибудет в Англию. Восстановлю свой паспорт и вернусь на континент? Заманчиво, но неосуществимо. Пока я не буду иметь достаточно денег, чтобы заплатить штраф и за проезд, я завязну в Англии.
Остаться в Ширнесс или в Гиллингеме? В Гиллингеме? Серьезно…
Добраться до Бирмингема и сесть на шею родителей? Я мог так поступить, но либо папа побьет меня за потерянную гитару своего брата, либо мама мне еще раз скажет, что я такой же ни на что не годный прожигатель жизни, как и дядя Льюис.
Я не нашел лучшей идеи и уже приготовился разыграть возвращение блудного сына, когда одна-единственная противная мысль решила дело. Мать всегда относилась к гитаре как к родной сестре героина. Конечно же, она встретит меня с распростертыми объятиями, потому что я наконец от нее избавился.
Оставался Лондон. Если тебе некуда пойти, поезжай в Лондон, говори людям, что ты музыкант и живи на пособие по безработице. Даже в Лондоне со мной бы это не прокатило. В мои неполные двадцать пять я все еще носил драные джинсы и длинные волосы, а мои музыкальные вкусы склонялись к американскому ритм-н-блюзу, который опять вышел из моды (британские меломаны не имеют соперников в непостоянстве, если не считать итальянской богатой наследницы, встреченной мной на Майорке) Но у меня было несколько приятелей, который я мог бы найти на Фонтхилл-роуд.
К тому времени, как паром причалил, у меня был в голове набросок моего будущего. Я обменял мои последние гульдены на фунты и пенсы, умыкнул экземпляр «Time Out» с новостного стенда и отправился голосовать на шоссе. Через два дня я добрался до Лондона. По пути я обменял свои наименее драные джинсы на камуфляжные штаны, постриг волосы, одолжив ножницы, и сменил имя на Стиг Боллок.
