Камиль набирает воздуха, чтобы возразить мне, но потом сдувается и, пробормотав Нести: «Я тебя лучше в машине подожду», — он уходит.
Нести грустно вздыхает.
— Юлали, ведь ты могла бы попробовать? — просительно заглядывает он мне в глаза.
— А за неудачную попытку я должна буду потом расплатиться собственным сердцем, Нести?
— Но ведь риск обоюдный, — возражает он.
Я вспоминаю Монтойю и всех этих вьющихся вокруг него девиц.
— А вот это вряд ли.
И ухожу, не прощаясь.
Остаток дня я сканирую череп первого ребенка, чтобы запустить программу виртуальной реконструкции лица, и вношу поправки с учетом возраста и личностных и расовых особенностей. Одновременно я обследую останки, регистрируя все повреждения, прижизненные и посмертные, и ощущаю, как с каждой минутой боль и сожаление все больше наваливаются на меня, сжимая тисками голову и заполняя внутренности кашей из ледяных осколков, что, кажется, режут изнутри невыносимой жалостью. Я видела столько человеческих останков, читая по ним, как по раскрытой книге, как эти люди жили и как умерли. Никогда я не позволяла себе чувствовать что-то, кроме сухого профессионального интереса. Но перебирая тонкие косточки этого мальчика и фиксируя всю ту боль, что случилась в его короткой жизни, я чувствовала себя все более и более разбитой, и казалось, каждый новый обнаруженный мною костный нарост, говорящий о зажившем переломе, трещине или сильнейшем ушибе, отзывался в собственном теле нудящей болью. Потому что я знаю, как это больно, когда тебя бьют так сильно, что твои кости не могут это выдержать, а ты слишком мал и слаб, чтобы защититься и дать сдачи. Но в отличие от меня, у этого малыша не было повышенной регенерации, позволявшей исцелиться за пару дней.
Как так вышло вообще? Ведь у этого мальчика наверняка была семья, родители, и это их священной обязанностью было беречь его, защищать от всего мира до того момента, пока он смог бы делать это сам. Но они не справились. А может, даже не захотели это делать. Оставили его один на один со всей жестокостью вокруг, и в итоге я стою, склонившись над ним, и перечисляю в диктофон длинный список его повреждений.
Да, такие вещи случаются. Всегда случались, и, как ни прискорбно, наверное, всегда будут случаться, пока человечество не найдет способ выявлять подобное до того, как кто-то пострадает или погибнет. Но от того, что я осознаю реальное положение вещей, мне не становится менее больно и огромная тяжесть не перестает давить мне на плечи. Вот поэтому я и не хочу детей. Нет, я бы никогда не причинила боли своему родному существу и не позволила бы никому, скорее умерла бы. Но жизнь такова, что мы не можем предусмотреть все, и в ней есть тьма, от которой иногда невозможно защититься. Что, если не справлюсь? Как родители этого мальчика? Как мои собственные родители.
