Впрочем, нет, неправда, он не жил без нее. Просто никому про Женьку не рассказывал, но она была все время с ним. С ним по утрам просыпалась, помогала готовить завтрак, бежала рядом к метро, с ним читала лекции, ассистировала на операциях, подсказывала неожиданные решения в трудных ситуациях, даже ходила с ним в театр, сопровождала в командировках.
* * *
Женька, Женька, милая Женька…
С какой неудержимой силой выплеснулось у нее чувство, с какой первородной чистотой и женской естественностью. Не обращая внимания на стоящих рядом родителей, не стесняясь набежавших людей, она смотрела ему в глаза, касалась руками небритых щек, разглаживала пальцами слипшиеся от грязи и копоти брови, верила и не верила, что он живой, что ничего с ним не случилось, обнимала, терлась щекой о щеку и шепотом просила об одном:
— Только ничего не говори. Молчи. Не надо ничего говорить.
— Отпусти человека, — сказал ей мягко отец. Он словно будил ребенка после долгого сна. — Слышишь, дочка, отпусти его. Олегу Викентьевичу надо умыться, отдохнуть.
Женька никого не видела и ничего не слышала. Висела на шее и терлась, как котенок, о его колючие щеки. Выбившиеся из-под пухового платка густые волосы мягко щекотали Булатову губы, дурманили сознание незнакомыми запахами прохлады и солнца. Ему тоже стало безразлично — смотрят на них или не смотрят, хотелось, чтобы Женька дольше висела на шее, терлась о его щеки и шептала бессвязные слова. Оглушенный этим взрывом чувств, этой непосредственностью, он постепенно начинал понимать, что в его жизни случилось то самое чудо, которое люди называют любовью, что в руках у него прекрасная жар-птица, за которой он безуспешно гонялся много лет, жар-птица в джинсах и черном полушубке.
— Теперь ты без меня ни шагу, — говорила Женька, не отпуская его перепачканную сажей и ржавчиной руку, — теперь я тебя никуда не отпущу, как бы они ни просили. Только со мной.
Женька взяла его крепко под руку и повела к дому. Чук и Гек ревниво посматривали на них.
Дома Женька бесцеремонно раздела его до пояса, наклонила над большим медным тазом и, поливая на спину и на голову теплую воду, терла намыленной мочалкой и весело приговаривала:
— Теперь-то я тебя отстираю по первому сорту. Всю грязь отскребу, все отпарю. Вечером пойдешь в баньку и смоешь все свои прежние грехи. А пока терпи, пока я сама.
Ангелина Ивановна готовила завтрак и посматривала на дочь удивленно-испуганно. Иногда она пыталась обратить внимание Дмитрия Дмитриевича на поведение Женьки, но тот лишь походя пожимал плечами, мол, дело обычное, и нечего на них глазеть.
