И Катеньке стало немного обидно. Ведь не подойдешь и не скажешь. И рядом Иван не сидит…
В это время встал Кузьма, протянул рюмку к Марье Русаковой. Марья тоже встала.
— Спасибо, Марьюшка, что не обидела, пришла в наш дом, — сказал немного нараспев Кузьма и поклонился, но, встретившись взглядом с младшей, нахмурился. Кузьма под одобрительный говор соседей чокнулся с Русаковой. Марья тоже поклонилась и села.
— Жаль, Сергея Павловича нет, — неожиданно произнес Кузьма, — и Сергей Павлович не охромел бы, если бы пришел уважить.
Кузьма улыбнулся, и от несоответствия этой ласковой улыбки нелюбезным словам его слова приобретали особый оттенок и значение.
— Видимо, у теперешних, — продолжал хитровато Кузьма, — не шибко много почтения к старикам… То дела мешают, то скучно им с нами…
— Ну что тут будешь делать! — вспыхнула Марфа, — опять старый за свое. Да молчи ты, ехида! — толкнула она мужа.
— Горько! Горько! — закричали кругом.
Кузьма обвел хмурым взглядом гостей, сердито глянул на жену и наспех чмокнул ее.
— Сколько раз просил — не учи! — гневно бросил он.
Заметила Катенька, что глаза тети Марьи как будто просветлели. Катенька вскинула голову и с любовью посмотрела на тетю Марью. Та чуть заметно кивнула головой, — а может, это Кате показалось. А рядом за спиной Вера на ухо шепчет — да такое, от чего совсем дух захватило: «На крыльце Иван ждет, пойдешь иль нет?» Катенька с тревогой посмотрела на отца.
«Иди, — кивнула ей сестра. — Иди уж. Давно ждет — обидится».
Гости пели да плясали, а Катенька тем временем вышла со стопкой посуды на кухню.
Хоть и пьян Кузьма, да про младшую дочь не забывал: нет-нет да и скосит взгляд в ее сторону. А тут — посмотрел, а дочки — след простыл. Позвал Веру.
— Где Катенька?
— Да я послала ее с посудой грязной.
Вроде успокоился Кузьма, подкрутил рыжие, торчащие усы.
— Ты за ней поглядывай, дочка, я ее, хитрущую, знаю.
К Кузьме пробрался пасечник, одноногий Мокей Зябликов.
Он не один раз пытался что-то сказать, но никак ему это не удавалось: то жинка мешала, то другие опережали, то песня затягивалась.
— Вот ты, Кузьма, — Мокей, придерживаясь за стул, горделиво поднял голову, — сколь лет-то был первейшим… И тракторист-то ты, и механик, и полевод даже, и кузнец, каких поискать, и бог тебя знает, что ты такое… А теперь ты кто? Ну-ка скажи, кто ты есть?
— Пенсионер, — густо краснея, словно признавался в нехорошем, ответил Кузьма.
— Во-о! — торжествуя, протянул Мокей. — Пен-си-о-нер! А почему, дозвольте спросить: года подошли, старость одолела?
