Я скажу тебе более. Всё переменилось между нами; необходимо должно, чтоб и сердце твое переменилось. Юлия де Вольмар уже не прежняя твоя Юлия; перемена твоих чувств к ней неминуема, и тебе не остается ничего более, как только выборе пожертвовать сей переменой пороку или добродетели. Я припоминаю одно место из Автора, которого ты не можешь опровергнуть[3]. «Любовь, – говорит он, – лишается тогда лучшей своей приятности, когда оставляет ее нечетность. Чтоб чувствовать всю ее цену, должно чтоб сердце прельщалось ею и возвышало нас, возвышая любимый предмет. Отними понятие о совершенстве, отнимется и восхищение; отними почтение, тогда любовь будет уже ничто. Как может женщина почитать такого человека, которого она должна презирать? Как может и он почитать ту, которая не страшится предать себя гнусному развратителю? Таким образом, оба они скоро станут презирать взаимно друг друга. Любовь, сие небесное чувство, будет для них не что иное, как постыдное сообщение. Они лишатся чести, но никогда не найдут благополучия». Вот наше наставление, мой друг, ты сам его внушал. Никогда наши сердца нежнее не любили друг друга, и никогда честность не была им так любезна, как в те счастливые времена, когда сие письмо было писано. Рассмотри же к чему нам продолжать ныне порочный пламень, и питать его на счете сладчайших восторгов, восхищающих душу? Отвращение к пороку столь сродное нам обоим, распространится скоро на сообщниках наших заблуждений, мы взаимно себя возненавидим за чрезмерную любовь, которая погаснете в угрызениях. Не лучше ли очистишь столь драгоценное чувствование, чтоб продолжить его? Не лучше ли сохранить хотя то, что можно согласишь с невинностью? А тем не сохранится ли и все, что составляло его приятность? Так, мой любезный и почтенный друг, чтоб нам всегда любить, то должно отказаться друг от друга. Забудем все прочее, и ты будь любовник души моей. Сия мысль так сладка, что во всем утешает.
Вот верная картина моей жизни, и искреннее повествование всего, что происходило в моем сердце. Я тебя люблю всегда, не сомневайся. Чувство, которое привязывает меня к тебе, еще так нежно и так живо, что оно, может быть, тревожило бы другую: но я испытала прежде гораздо живейшее, то не могу уже опасаться. Я чувствую, что оно переменилось, и, по крайней мере, в сем случае прошедшие мои проступки утверждают настоящую мою безопасность. Я знаю, что строгая благопристойность и тщеславная добродетель требуют еще более, и не будут довольны, что ты совершенно забыт не будешь. Но я надеюсь иметь вернее правило, и ему следую. Я внимаю втайне совести моей, которая меня ничем не укоряет; а она никогда не обманет души советующейся с нею искренно. Если сего не довольно для оправдания моего пред светом, то довольно для собственного моего спокойствия. Как произошла сия счастливая перемена? Я не знаю. Я только знаю то, что усердно ее желала. Сам Бог сделал все прочее. Я думала, что единожды развращенная дута, навсегда такова остается, и не возвращается уже к добру сама собою, разве какая скоропостижная превратность в счастье и состоянии вдруг переменит отношения, и сильным движением поможет исправиться. В сем общем потрясении, где все привычки разрушены и все страсти укрощены, мы принимаем иногда опять первобытное наше свойство, и становимся как новые существа, только что вышедшие из рук природы. Тогда, воспоминание о прошедшем унижении может предохранить от вторичного падения. Те, которые были вчера презренны и слабы, ныне стали сильны и великодушны. Рассматривая себя так близко в двух столь различных состояниях, чувствуют лучше цену того, в которое входят, и становятся попечительнее в нем утвердиться. Мое замужество заставило меня испытать нечто подобное тому, что я изъяснить тебе стараюсь. Сии узы, столь ужасные, избавляют меня еще от ужаснейшего рабства, и супруг мой становится мне любезнее за возвращение меня самой себе.
