Так весь второй акт и промучились: быть или не быть? Занавес опустился под рукоплесканья. Оказалось, что, кроме нас, избалованных бостонскими пожарниками (есть огонь – тушат, нету огня – на всякий случай приезжают!), никто не обратил на смертоносные трюки никакого внимания.
За пирожными в буфете была длинная очередь, и мы стоять в ней не стали, хотя есть очень хотелось. Знакомая нам дама с Центрального телевидения подвела мою американскую подругу к седому, с напряженно-смеющимся взором Никите Михалкову.
– Я лублу ваша фылм «Раба лубвы», – страстно сказала американка по-русски.
До неузнаваемости изменившийся Михалков приподнял брови и, дрогнув усами, ответил по-английски:
– Помилуйте, это так давно было, я и сам его плохо помню. А последнюю мою картину вы видели?
Короче, разговор завязался, и я отошла. На лестнице столкнулась лицом к лицу с грустным Калягиным. Потом еще с кем-то из постаревших, памятных по прошлому, симпатичных. И, как это всегда бывает со мной в Москве, вдруг почувствовала приближение тоски.
На сцене плясали и топали каблуками, шел веселый, жутковатый бал, затеянный беспечной Раневской, катились по полу последние золотые из ее бархатного ридикюля, кавалеры приглашали дам, русоголовая Варя, громыхая связкой ключей, кричала единственно знакомое мне слово «Шнель! Шнель!» и била кулаками бородатого Лопахина. А тихая родная Москва моя, не боящаяся пожаров, завороженно смотрела на них и слушала. Покашливала в платки.
У меня шерсть – большая, красная, не прочесать. Когда Федору меня отдали, он сразу сказал: «Ну, я из него человека сделаю!» А мне и трех месяцев не исполнилось, что я понимал? Ревел все время.
Федор мне секунды отдыха не давал: то велосипед, то кегли, то самокат. Скорее, скорее, чтоб только был номер! Я потом понял, почему он так торопился: мать умерла, сестры, Настя и Даша, – семиклассницы, в доме ни копейки. Откуда у него деньги? Студент циркового училища.
Мы с Федором целыми днями работали. А как ночь, так это. Сначала весело и искры. И я вместе с искрами падаю. Лежу, сверху льется горячее что-то. Наверное, снег. Это снег. Он и льется.
Федор сказал: «Главное, память отшибить. Чтоб зверь позабыл, кто он есть».
Понимаю. Надо ее отшибить, потому что она мешала ему работать. И пахла каждую ночь, как та елка, которая у нас на Новый год посреди арены горела весь месяц зеленым и желтым. Потом елка высохла, запах свернулся, ее унесли, а мою отшибают. Запрут меня в клетке и свет сразу гасят.
