– Верните шнырам оружие! Нерпи тоже! И пусть укрываются в доме! – крикнул он издали, захлопываясь в автобусе.
И сразу, еще раньше, чем дверь автобуса закрылась, с лица старичка сползла все приветливость. Оно сделалось усталым и больным. Лишь улыбка задержалась забытым оскалом, точно нестертый с доски мел. Младочка и Владочка захлопотали, дуя главе форта на замерзшие руки:
– Ах, бедненькие ручки! Ах иззябли! Ах устали!
Дионисий Тигранович пнул Младочку и плюнул во Владочку. Умные ведьмочки не обиделись.
– Из-за Рины? Долбушин узнает, да? Ухлопают ее, так он не простит? – понимающе спросила Млада.
Белдо дернул щекой:
– Плевать мне на Рину! Свалю на берсерков Тилля. Пусть Долбушин с ним цапается. Пусть хоть вовсе друг друга съедят… Надоели оба, дураки!
Влада с Младой ошеломленно уставились на старичка. Ждали объяснений. Дионисий Тигранович закрыл глаза и забросил ноги на сиденье напротив. «Вороны» кинулись расшнуровывать ему ботинки и массировать ступни.
– Я что-то почувствовал!.. – слабым голосом сказал старичок. – У одного из шныров что-то было, но что-то неопределенное, смазанное… Я все пытался понять: кто? что? Даже объяснить не могу. Их же хорошо обыскали?
Белдо приоткрыл один глаз. Влада с Младой наперебой закивали.
– Сам знаю, что хорошо. Я и горошину в кармане почуял бы… А ведь было, было что-то… Ох, не могу на вас смотреть! А ты что встал? Гони!
Птах нажал на педаль так ответственно, что, прежде чем тронуться, «Мерседес» пробуксовал по раскисшей наледи и брызнул снегом.
Тем временем берсерки вернули шнырам оружие.
– А если мы откажемся? – Ул отобрал у одного из ведьмарей свой двуствольный шнеппер и придирчиво оглядел его, проверяя, все ли в порядке.
– Нельзя отказаться! Сказали ж тебе: экзамен у нас!.. А на помощь вам не позвать! Телефоны и русалки блокированы! Отдыхайте! – вздохнул огромный берсерк с тонкой испанской бородкой и лицом упаднического поэта. Массивный арбалет шевельнулся в его руке легко, как игрушечный.
Ул внимательно посмотрел на берсерка. Увидел на его лице мраморную виноватую печаль, притаившуюся в синеватых подковах под глазами. Перевел взгляд на полусогнутый палец, твердо лежащий на спусковом крючке арбалета. Да, такой застрелит недрогнувшей рукой, а потом напишет грустную поэму с внутренним надрывом и рассказом о своих нравственных муках. А потом опять застрелит и опять будет угрызаться.
– У меня одно условие! Яра… вот она вот… уходит! Вы ее отпускаете! – сказал Ул.
