Двое охранников остались за дверью. Рядом с Давидом остались другие двое. Они стояли в полном молчании. Зрение постепенно привыкло к игре теней, и пастух смог различить силуэт у балкона. Через некоторое время Давид стал видеть лучше, и у него получилось рассмотреть царя.
Высокий, хорошо сложенный мужчина смотрел вдаль, скрестив руки на груди. С его спины свешивался чёрный, расшитый золотом плащ. По его краям проходили волны от лёгкого ветра. Но как-то необычно… Будто ток воздуха шёл от самой фигуры Суула, а не с улицы.
Внезапно царь отпрянул от того, на что смотрел, и покинул балкон. Суул остановился возле трона, к которому протянулась долговязая тень от его ног.
В самой глубине немигающих глаз царя пульсировал странный блеск – сумрачный и холодный. В этом они отличались от глаз подданных, хотя и на его взор оказалась надвинута темнеющая завеса, сквозь которую он смотрел на мир. Давид ощущал исходящий от Суула ток воздуха. У пастуха складывалось ощущение, что он смотрит не на человека, обличённого властью, а на саму власть. Для израильтян она была непривычна, отчего и ощущалась физически. Ещё не все люди свыклись с ней, не все приняли её как само собой разумеющееся.[13]
Черты лица Суула производили тяжёлое впечатление. Высокий лоб делился пополам набухшей веной, которая спускалась к переносице. Из-за движения огней от факелов казалось, что вена пульсирует кровью. Ноздри хищно загнутого носа слегка раздувались при дыхании. Густая чёрная борода. Мужественный раздвоенный подбородок.
Царь смотрел в сторону вошедших, но словно не видел их. Затем его глаза дрогнули, он стал разглядывать Давида, щурясь от неровного света факелов. Возможно, его глаза успели отвыкнуть от света, поскольку он мог стоять на балконе, просто закрыв глаза.
– Ты Давид, сын Ессея? – Показалось, что губы Суула, слившиеся с тенью, даже не дрогнули, и что вопрос задали немигающие пронзительные глаза.
– Да… мой царь, – не без труда, проглотив внезапный комок в горле, выдавил из себя Давид.
– Это ты отбил добычу у амолекитян? – вновь спросил мрачный взгляд Суула.
– Так, мой царь, – Давид старался справиться с непривычным чувством. Язык точно прилипал к нёбу. Этот ненормальный город выворачивал наизнанку. Пастух чувствовал себя безвольной куклой, которую ломает и затягивает неясный сумрачный омут. В стенах дворца жила какая-то своя, незнакомая, противоестественная реальность. Нигде прежде пастух, привыкший к свободе, не сталкивался с подобным.
