А еще рядом был Старик, он отвлек на себя часть ее ярости…
Да и сама ярость стала не так сильна. Над ухом скрипели колеса, а самого меня волокло по полу, унося все дальше и дальше от ручной дьяволицы.
Шею холодили стальные пальцы протеза — им старик подцепил меня за воротник. А правой рукой крутил колеса, откатываясь назад. Оттаскивая и себя, и меня.
— Что за детский сад, Крамер! Силушки у него немерено, видите ли. Он уже и без крыс может ее держать, видите ли… Да она могла тебя раздавить, как гнилую виноградину! Дур‑рак… Вырастил, на свою голову…
— Все, все, я сам… — пробормотал я.
Старик не обратил внимания. Он еще ниже нагнулся ко мне, приобнял протезом и легко оторвал от пола. Правой рукой он упирался в подлокотник, и кресло предательски скрипело, а вот для Старика мои четыре с половиной пуда ничего не значили. Он поднял меня еще выше, толкнул, и я повалился в кресло.
Здесь, в двадцати метрах от дьяволицы, ее нажим я отбивал без труда. Да и четырех крыс старик выпустил.
— Спасибо…
Старик разглядывал меня, но сейчас эти голубые глаза не буравили. Сейчас в них была тревога и еще что‑то. Что‑то совсем иное.
Я вдруг почувствовал, что щеки у меня запунцовели.
— Дурак… Вот ведь щенок сопливый, а… — Он не ругался, он жаловался. Вздохнул и обреченно покачал головой: — Ох, дурак… Сиди, горе, я сейчас чаю принесу.
И он укатил на кухню.
А я сидел и слушал, как зашипел электрочайник, хлопнула дверца холодильника, скрипнула дверца шкафчика, звякнули ложечки о металлический поднос…
Ярость в дальней комнате стихала, стихала, стихала и вдруг совсем пропала.
Вдруг сменилась удивлением и… Да, клянусь, оно было там — чувство вины.
Ручная дьяволица чувствовала себя виноватой.
С пробитыми лобными долями она стала непосредственной, как ребенок. Ее можно привести в ярость той зеленой дрянью, но, когда она приходит в себя, она едва ли что‑то помнит. Она не затаивает злобу — она вообще никаких планов не строит. С пробитыми лобными долями не выйдет.
Она как инфантильный ребенок. Без всей той скорлупы, которой обрастает взрослый человек, не раз битый жизнью. Сейчас она подвластна лишь тому, что будят в ней чужие мысли и чувства, которые она подслушивает, и еще — голосу сердца. Тому, что в глубине ее души. А по натуре она…
Я чувствовал ее тревогу. Ее касание было мягким и робким, как заискивающая улыбка. Она не помнила, что делала, но чувствовала, что могла что‑то натворить. И ей было стыдно. Она боялась, что виновата. Она хотела узнать, не сделала ли она больно…
