Сейчас в моей голове вращались ледяные жернова. Тяжелые, яростные, неумолимые. Перемалывая все, до чего дотягивались. Выдергивая из моей защиты то одну эмоцию, то другую и — изничтожая.
Огонь, который я так старательно раздувал в себе — давай, сука! попробуй! тебе не сломать меня! не испугать! — вдруг стал прозрачным, наигранным, неуверенным. У меня уже не было этого злого куража — я лишь цеплялся за него, за память о нем. Цеплялся из последних сил, и уже не за что было цепляться, лишь тень…
Уверенность в том, что я куда сильнее этих человеческих остатков, разложенных на столе, выдохлась, растворилась, пропала…
Знание, что я владею множеством приемов противостояния этим чертовым сукам, сменилось растерянностью. На самом деле я же ничего не умею, совсем ничего…
Накатило ощущение, что меня предали, будто я потерял что‑то, что‑то очень важное… Ну, разве не смехотворно: я, дурак, надеялся, что смогу противостоять ей. Ей, которая сейчас шутя пробивала все мои щиты, раскидывала заслоны, а я‑то так настраивался, так выверял нужные эмоции, так раздувал их — все то время, пока зеленоватая отрава струилась в ее кровь и начинала действовать…
Только я знал, что это шло не из глубины меня, а просачивалось снаружи. Ее жернова почти смололи мою защиту — вот что это такое.
Блеснула злость — как же легко я ломаюсь! — и я встряхнулся, зацепился за эту злость, раздул ее. Пусть злость на себя самого, но главное, что это — злость. Яркая, колкая злость — спасительное чувство! Не столь хорошее, как уверенность в себе, но хоть что‑то. Выставить ее впереди, щитом!
Я еще могу сопротивляться! А ты, сука, все еще не можешь делать со мной все, что тебе хочется…
Жернова давили все тяжелее, но я еще выдерживал ее удары, не давал ей разорвать мою волю на сотни бессмысленных обрывков. Я еще держался…
Зеленоватая дрянь, разбавленная физраствором, все струилась в ее вены. Лицо становилось все жестче. С каждым вздохом — злым коротким всхлипом — резко поднималась грудь, натягивая платье. Жилы на шее натянулись, она вздрагивала всем телом, вырываясь из кожаных захватов. И скрежет…
Ее пальцы сжимались и разжимались — единственное движение, доступное ей, — и длинные ногти скребли стол, царапали дерево.
Злоба и ярость — ее ярость! — я кожей чувствовал их. Жернова в моей голове стали невыносимо тяжелы, разрослись, расползлись во все стороны, подминая мои чувства и мысли, — мне уже не хватало сил выталкивать ее. Я не успевал выправлять все те вмятины, все сбои в моей душевной механике, которые она вызывала. Все равно что пытаться молоточком выправлять вмятины на машине, когда вокруг носится амбал с кувалдой и крушит, крушит, крушит…
