Роман Бальзака о "вековечном" Берингельде был не единственной его книгой, в которой отчетливо проявилось влияние Метьюрина. В других ранних романах Бальзака - то в сюжетных коллизиях, то в образах действующих лиц, то в одушевляющих их чувствах и мыслях - мы то и дело встречаемся с отзвуками, вероятно, не раз прочитанных им произведений Метьюрина. Таковы, например, два романа Бальзака 1824 г. - "Арденнскии викарий" и служащий продолжением его "Аннета и преступник". В центре их находится отталкивающий образ пирата, присвоившего себе английское имя Аргоу, владевшего большим богатством и возвратившегося во Францию, где он называет себя банкиром или маркизом и ведет темную двойную жизнь; в его руках - острая рыбная кость, пропитанная ядом американской змеи, мгновенно и таинственно убивающая неугодных ему людей. Во втором из указанных романов Аргоу влюбляется в прелестную девушку Анкету, воплощение невинности и добродетели, и под ее влиянием раскаивается в своих преступлениях, но его убивают неотступно преследующие его жандармы. В образах пирата и его возлюбленной можно узнать, хотя и в видоизмененной форме, историю Мельмота Скитальца и Исидоры. Та же сюжетная схема лежит в основе еще более ранней повести Бальзака "Жан-Луи" (1822), в которой маркиз-отравитель преследует невинную Франшетту; здесь выведен старец Маико-Монтезумин, потомок мексиканских императоров, отличающийся, подобно Мельмоту, своим "сатаническим" смехом. В повести "Две встречи" (включенной затем в виде отдельной главы в роман Бальзака "Тридцатилетняя женщина", 1835) мы снова встречаемся с героем, обладающим магнетической силой взгляда, который при таинственных обстоятельствах появляется в доме некоего маркиза, подчиняет своей воле его дочь и уводит ее на свой пиратский корабль {См.: Реизов Б. Г. Бальзак. Сборник статей. Л., 1960, с. 126-128. Об отношении Бальзака к Метьюрину подробно говорится в ряде исследований (помимо названных выше) о французском писателе, см.: например: Baldensperger F. Orientations etrangeres chez Honore de Balzac. Paris, 1927, p. 138-139. Тем не менее этот вопрос исчерпан не до конца. М. Рюфф (Ruff, p. 49-50), сделавший ряд существенных дополнений к Работам своих предшественников, касавшихся этой темы, обратил внимание на влияние Метьюрина, сказавшееся на произведениях А. Вьельлергле (A. Viellergle), сотрудника юного Бальзака, совместно с которым он написал несколько романов; см. статью: Cuyon В. Une vieille histoire. L'authenticite des romans de jeunesse de Balzac. - Revue d'Histoire Litteraire de la France, 1947, p. 145.}. Заимствованные Бальзаком у Метьюрина и повторяющиеся мотивы со временем проходят в его творчестве известную эволюцию; постепенно они перерождаются и переосмысляются; даже многочисленные эпиграфы, заимствованные им из разнообразных текстов автора "Мельмота Скитальца", теперь не столь часто появляются в сочинениях Бальзака и либо подвергаются им переделке в собственных творческих целях, либо сочиняются им самим от имени Метьюрина. Задуманный Бальзаком в начале 30-х годов повествовательный цикл "История тринадцати" ("Histoire des Treize") от первого эпизода ("Феррагюс, вождь пожирающих") до последнего ("Златоокая девушка", 1834) на разные лады ставит неотвязно преследовавшую его проблему искажения человеческой личности в буржуазном обществе; однако здесь она существенно видоизменена: в "Истории тринадцати" в различных вариантах и применениях речь идет о тайной власти над обществом не единичной личности, а ассоциации тринадцати равноправных членов, преданных друг другу, обладающих властью над тем обществом, которое они считают "фальшивым и убогим" и в котором живут, попирая законы и пренебрегая всеми нравственными принципами. О происхождении этой темы в творческом сознании Бальзака и о разработке ее, приводящей в конечном итоге к созданию образа преступника Вотрена {Интересные страницы об этом см. в кн.: Реизов Б. Г. Бальзак, с. 129-130.}, дал некоторое представление и сам Бальзак, когда в предисловии к "Истории тринадцати" (1835) он писал: "Эти тринадцать людей остались неизвестными, хотя все они осуществили наиболее причудливые идеи, предоставляющие воображению фантастическое могущество, ошибочно приписанное Манфреду, Фаусту, Мельмоту" {Ruff, p. 49.}. Говоря так, Бальзак имел в виду, что социальная действительность времени сама по себе являлась источником тех идей, которые привыкла считать чуждыми жизни романтическими вымыслами.
