И Враг воспользовался случаем. Он предложил мисс Барретт немедленно обвенчаться с ним и вместе уехать в Пизу. Если она пожелает, можно ограничиться фиктивным браком. Это ее тронуло. “Отныне я принадлежу Вам целиком и полностью, — писала она, — но никогда не причиню Вам зла…” Ведь до сих пор она полагала, будто причинит Роберту зло, соединив свою жизнь с его жизнью. Какой толк от умирающей? “Вы не умирающая, — отвечал Браунинг. — Вам стало лучше, значительно лучше…” Эти слова удивили Элизабет. Разве ей могло стать лучше? Но к ней возвращались силы и мужество. Зимой она даже выезжала в коляске, сама пугаясь своей смелости и тем не менее чувствуя готовность начать все сначала.
Теперь она больше не отказывалась принимать от Браунинга самые настоящие любовные послания. Она разрешила ему называть себя “Ба… dearest Ба”, как было заведено в семье, а он придумал для нее новую превосходную степень: “Dearestest!” Она спросила, а как близкие называют его. “У меня, — отвечал он, — никогда не было ни ласкательного, ни уменьшительного прозвища — ни дома, ни в кругу друзей… Не будем больше об этом, это мое преимущество перед Вами: у меня есть моя Ба, и я могу ее так называть… Да — моя Ба!”
Отныне он приходил к ней два раза в неделю — к великому негодованию одной из тетушек, которая, явившись на Уимпол-стрит, не удостоилась приема: “Когда я попыталась войти в комнату Ба, у нее там сидел какой-то господин, и она сделала мне знак, чтобы я уходила!” Ба клялась, что никакого знака не делала, но братья и сестры, собиравшиеся у нее, чтобы поболтать и обменяться новостями, прекрасно понимали, в чем дело. Правда, они не знали самого главного, но этого не знал никто: мысль о замужестве крепко засела в голове их сестры.
Препятствием служила удивительная власть над ней мистера Эдуарда Моултона Барретта. “Я постоянно ощущаю его волю, — говорила она, — ведь я из числа тех слабых женщин, которые обожают сильных людей”. Она признавалась, что испытывает “аморальную симпатию” ко всякой силе. Ее трогали неземное терпение и нежность Роберта Браунинга, но куда более громкий отклик вызывала в душе непреклонная воля отца-тирана. Воздыхатель много терял в глазах Ба, когда писал: “Хочу, чтобы Ваше желание стало моим, чтобы оно пробудило мое желание, чтобы Ваше удовольствие было моим единственным удовольствием…” Или еще: “Я никогда не смогу сказать: “Она должна есть рыбу, фрукты”, или: “Пусть она носит шелковые перчатки!” — Навязывать Вам свою волю, пусть даже мысленно, — для меня нет ничего отвратительнее”.
