– Ах да. Я никогда не бывал в остинских трущобах, – признался Двадцать два. – То есть только раз, когда родители отвезли меня в больницу. Но я был в бреду и ничего не помню. Как думаешь, меня пошлют туда на задание? Мне бы хотелось повидать родителей. И брата. Ты видела своих родителей после Перезагрузки?
– Мои родители умерли вместе со мной.
– Ох, извини, – сказал он и посерьезнел. – Их… тоже застрелили?
– Да, – отрезала я, не желая обсуждать эту тему. – И ты не увидишь своих. Рибутов не посылают в родные места. Это смущает людей.
– А бывает, чтобы рибуты взяли да и куда-нибудь ушли?
Я хмуро посмотрела на него:
– Конечно нет. Даже если они захотят, их найдут. В изоляторе всем вживляют маячки. Наше местопребывание всегда известно.
Он вытянул руки:
– Где маячок? Ничего не помню.
– В том-то и дело. Мы не знаем, где он находится.
– Ах вот оно что, – ответил он чуть огорченно. – Но в других городах ты все-таки побывала?
– Побывала.
– Это же здорово! Если бы не Перезагрузка, мы так ничего бы и не увидели, кроме Остина.
– Ты будешь работать? – сказала я.
Салаги всегда спрашивали о поездках в другие города. Редкие выезды на особые задания были единственным преимуществом рибутом. Опасаясь распространения вируса, КРВЧ давным-давно запретила любые «путешествия», и этот закон действовал по сей день. Но в то утро мне было не до его расспросов. У меня и так голова шла кругом.
– Прибавь ходу, – велела я, переходя на трусцу.
На бегу Двадцать два не мог разговаривать, но едва мы перешли на шаг, он снова открыл рот и продолжил как ни в чем не бывало:
– Ты веришь в теорию эволюции?
«Может быть». Я бросила на него угрюмый взгляд:
– Нет.
– А по-моему, мысль, что рибуты – всего-навсего эволюционировавшие люди, вполне разумна. У нас есть иммунитет к вирусу. Это способ не умереть. Я слышал теорию, что КДХ создали люди, и думаю…
– Двадцать два! – перебила я его. У КРВЧ повсюду были камеры. Они видели и слышали все и не допускали подобных разговоров. – Хватит!
– Но…
– Ты можешь подождать с вопросами? – Я сказала это более устало и грустно, чем хотела, и он посмотрел на меня с тревогой.
– Ох да. Конечно. Прости.
– Просто я вымоталась. – Я не обязана была ничего объяснять, и мне не следовало этого говорить.
– Извини. Я буду молчать.
При виде его робкой, полной сочувствия улыбки во мне что-то шевельнулось. Чувство вины? Вот оно, значит, какое?
Он промолчал всю тренировку и только шумно дышал. Когда мы закончили, я кивнула и ушла переодеваться и принимать душ.
