Я добрался до Майами утром, но, учитывая то, что было Рождество и что они служат четыре службы подряд, я не стал спешить в церковь до полудня, ожидая, пока рассеется толпа. Когда я подъехал, на стоянке оставался только черный «Рейндж Ровер». Освободившись от облика графа Монте-Кристо, я вошел внутрь, перевел дыхание и прислонился к тяжелому красному дереву. Мне нравилось это место. В дальнем углу курился ладан. Мерцали свечи. Говорят, исповедь полезна для души.
Возможно, это зависит от того, в чем исповедуешься.
Он сидел в дальнем конце. Руки сцеплены на коленях. Напротив – исповедующаяся на коленях. Между шарфом и очками на опущенной голове я не мог многого рассмотреть, но по изгибам тела это была женщина под тридцать или за тридцать. Она закончила говорить, встала, и он протянул ей бумажный носовой платок. Она вытерла им нос и глаза. Настоящая исповедь. Женщина сделала шаг, затем повернулась, нагнулась к священнику, коснулась рукой его щеки и поцеловала. Нежно. Затем второй раз. Собравшись с силами, она сошла с помоста, скрестила руки на груди и торопливо направилась к выходу. В нескольких шагах от алтаря она остановилась и что-то прошептала. Священник встал и ответил. Я ничего не расслышал. Она удовлетворенно прошла к боковому проходу и начала свое одинокое движение к задней двери – и ко мне.
Ее теннисные туфли поскрипывали на мраморном полу, а мои шлепанцы смачно били меня по пяткам. Я отошел в сторону. Снял шляпу. По моим плечам рассыпались выбеленные солнцем волосы. Женщина прошла мимо. На безопасном расстоянии. Она старательно не смотрела на меня. Спутник на орбите. Я уже видел ее раньше. Она часто сюда приходит. Шарф, солнечные очки, выцветшие джинсы. Ничего броского. Женщина могла быть кем угодно. Или никем. Она пряталась, и это было очевидно. Она скользнула мимо, из-под ее очков текли слезы. Бумажным носовым платком она промокала нос. Пластиковый браслет из больницы висел на ее левом запястье. Я бросил взгляд на исповедальню. Старик на многих так действовал.
Я прошел под сводами. Подошел к креслу. Нас разделяла тонкая занавеска. Я сел лицом к священнику. Моя духовная пуповина. Я отодвинул занавеску. Он был отстраненный, смотрел на дверь, за которой скрылась женщина. Ее аромат чувствовали мы оба.
– Что скажете?
Он посмотрел на меня. Склонил голову набок. Голос звучал тихо. Отец Стеди[5] Кэприз был священником дольше, чем я живу на свете. И если он каким и был, то точно устойчивым. Мало что качало его лодку. В восемьдесят четыре года у него было немного обязанностей в церкви: он заботился о других священниках и, когда мог, выслушивал исповеди. Он приходил и уходил, когда пожелает, хотя он редко покидал это место. Бо́льшую часть времени он бродил по коридорам, подбадривал других, перебирал свои четки и что-то шептал самому себе. Его кормили, давали ему кров, заботились о его нуждах и возвели на пьедестал, с которого он все время пытался спуститься. Он посмотрел на меня краешком глаза.
