?
– Старомодная комната, – сказал он нежно, как будто читая мысли Франсес. Он прибежал сюда в странном ослабленном, сонном состоянии, которое всегда следует за страшными ссорами и необратимыми решениями. – На тебя совсем не похожа.
– Комната мамина, – ответила Франсес и хотела спросить – но это было не к месту, – какая комната была бы на нее похожа. Какой он ее видел, что он успел заметить?
Она задернула шторы и включила две настенные лампы.
– Это твой уголок? – вежливо спросил Тед, пока она закрывала ноты на пианино.
Она сделала это, чтобы они его не отвлекали или чтобы защитить их от него; он совсем не интересовался музыкой.
– В каком-то смысле. Это Моцарт, – торопливо сказала она, прикасаясь к дешевому бюстику, стоявшему на столе. – Мой любимый композитор.
Какая глупая, фальшивая фраза. Она чувствовала, что извиняться надо не перед Тедом, а перед этим уголком, пианино, Моцартом и потемневшей репродукцией «Вида Толедо»[23], которую она очень любила, но теперь была готова опошлить и предать.
Тед начал рассказывать, насколько запомнил, что произошло в тот день, что сказал директор, что он ему ответил. В пересказе его собственные ответы были спокойнее, сдержаннее и глубокомысленнее, чем на самом деле.
– И я сказал, что на тебе женюсь, а потом подумал: какая самонадеянность. Вдруг она откажется?
– А, понятно. Но ты же знал, – ответила Франсес, – что я не откажусь.
Конечно, он знал. Они в самом деле на это пойдут, и никто их не остановит. Ни мать Франсес, сидевшая на кухне с книгой и не подозревавшая, что ей вынесен смертный приговор (ведь для нее произошедшее было равносильно как раз этому: она переедет к Кларку и Аделаиде, и суета их дома ее прикончит; они будут постоянно забывать про книги, и она просто ляжет в кровать и умрет). Ни дочки Теда, в этот день кружившие на открытом катке под далекие звуки «Сказок Венского леса» и наслаждавшиеся, скрытно и виновато, тем вниманием, которое к ним привлекла смерть брата.
– Хочешь кофе? – спросила Франсес. – Хотя не знаю, есть ли у нас. Мы все талоны тратим на чай. Хочешь чаю?
– А мы тратим их на кофе. Нет. Ничего не надо.
– Извини.
– На самом деле я ничего не хочу.
– У нас с тобой сейчас шок, – сказала Франсес. – У нас обоих просто шок.
– Так или иначе, все к этому шло. Рано или поздно мы бы решились.
– Ты так считаешь?
– Конечно, – нетерпеливо сказал Тед. – Конечно решились бы.
Но у Франсес не было такой уверенности, и она задалась вопросом: не потому ли он произнес эти слова, что некоторые процессы были запущены не им (причем так жестоко, так грубо – он просто не мог с этим смириться) и теперь ему приходится от нее скрывать, насколько мала ее роль во всем происходящем? Нет, не мала – двусмысленна. Цепь событий, в большинстве своем ей неизвестных, привела к тому, что он сделал ей предложение, и в самом подходящем месте – в гостиной ее матери. Франсес просто оказалась необходимым звеном. И бесполезно было гадать: а подошла бы другая на эту роль, если бы звенья цепи соединились иначе? Ведь они соединились, как соединились, и других претенденток на эту роль не было. Была только Франсес, которая всегда верила, что ее ждет нечто особенное, что настанет решающий момент, который определит ее будущее. Она это предвидела и вполне могла бы предвидеть какой-нибудь скандал, но не тяжкое бремя, разлад и отчаяние, лежавшие в его основе.
