– Для милого дружка – и сережку из ушка, – сказал он.
Герб Эббот был рослым и плотным. Редкие темные волосы он зачесывал от мыска назад, отчего глаза становились немного раскосыми, так что смахивал он на белокожего китайца, а то и на дьявола, каким его изображают на картинках, только гладкого и добродушного. На фабрике он мог взяться за любую работу – хоть потрошение, вот как сейчас, хоть отгрузку продукции, хоть подвешивание тушек, – и все у него выходило споро, но без суеты, ловко и весело. «Обрати внимание, – говорила Марджори, – Герб двигается так, будто под ним лодка на плаву». Она смотрела в корень: летом Герб служил коком на озерных пароходах. К Моргану он нанимался только под Рождество. А в другое время был на подхвате в бильярдной: делал гамбургеры, подметал полы, разводил в разные стороны задиристых выпивох, чтобы не допустить мордобоя. Кстати, там он и жил – в каморке над бильярдной, на главной улице.
Казалось, не кто иной, как Герб, неусыпно следил за тем, чтобы в «Индюшкином дворе» все рабочие операции выполнялись с умом и на совесть. Завидишь его во дворе рядом с Морганом, краснолицым, крутого нрава коротышкой, – и непременно подумаешь, что хозяин тут Герб, а Морган у него наемный работник. Но нет.
Если бы не уроки Герба, я бы нипочем не научилась потрошению индейки. У меня были руки-крюки, я так часто получала выволочки за свою неуклюжесть, что малейшее раздражение со стороны любого наставника повергало меня в ступор. Я не выносила, когда за моей работой наблюдали посторонние, но Герб оказался исключением. А самыми зловредными показали себя Лили и Марджори, немолодые сестры, которые потрошили птицу ловко и тщательно, да притом наперегонки. За работой они пели и частенько разговаривали с индюшачьими тушками, не стесняясь в выражениях:
– Ишь, сучка драная, упирается!
– Ах ты, засранка!
Никогда мне не доводилось слышать такого от женщин.
Глэдис работала не быстро, но, по-видимому, добросовестно, иначе Герб не стал бы молчать. Она не пела и уж тем более не выражалась. Я считала ее очень пожилой – ну, не такой, конечно, как Лили и Марджори; ей, вероятно, было слегка за тридцать. Выглядела Глэдис так, словно обижена на весь белый свет, но делиться своими горькими раздумьями ни с кем не намерена. У меня и в мыслях не было с ней заговаривать, но как-то раз Глэдис сама обратилась ко мне в холодной, тесной помывочной возле нашего цеха. Она накладывала на лицо косметическую маску. Цвет маски настолько отличался от цвета лица Глэдис, что создавалось впечатление, словно бугристую побелку заляпали суриком.
