— Но ведь ты действительно все делаешь ей назло!
— И буду делать! И нарочно буду говорить этим дурацким старухам "не здрасьте" и "будьте нездоровы".
Да как тебе не стыдно! Надо уважать стареньких! И не грубить, им, а прислушиваться, что они тебе скажут: они старше и больше тебя знают.
Я прислушиваюсь! А Марьиванна только и говорит что про своего дядю.
Ну и что же она про него говорит?
Что он повесился от болезни мочевого пузыря! А еще до этого его переехало колесом фортуны! Потому что он запутался в долгах и неправильно переходил улицу!
...Маленькая, тучная, с одышкой, Марьиванна ненавидит нас, а мы ее. Ненавидим шляпку с вуалькой, дырчатые перчатки, сухие коржики "песочное кольцо", которыми она кормит голубей, и нарочно топаем на этих голубей ботами, чтобы их распугать. Марьиванна гуляет с нами каждый день по четыре часа, читает нам книжки и пытается разговаривать по-французски — для этого, в общем-то, ее и пригласили. Потому что наша собственная, дорогая, любимая няня Груша, которая живет с нами, никаких иностранных языков не знает, и на улицу давно уже не выходит, и двигается с трудом. Пушкин ее тоже очень любил и писал про нее: "Голубка дряхлая моя!" А про Марьиванну он ничего не сочинил. А если бы и сочинил, то так: "Свинюшка толстая моя!"
Но вот что удивительно — просто невозможно поверить, — но Марьиванна тоже была любимой няней у одной уже выросшей девочки! Эту девочку, Катю, Марьиванна вспоминает каждый день. Она не высовывала язык, не ковыряла в носу, доедала все до конца, обнимала и целовала Марьиванну — ненормальная!
Вечером, лежа в постелях, мы с сестрой придумываем разговоры Марьиванны и послушной Кати:
— Доешь червяков до конца, дорогая Катюша!
— С удовольствием, ненаглядная Марьиванна!
— Скушай маринованную лягушку, деточка!
— Я уже скушала! Положите мне еще пюре из дохлых мышей, пожалуйста!..
В скверике, который Марьиванна называет "бульваром", бледные ленинградские девочки копаются в
потемневшем осеннем песке, прислушиваясь к взрослым разговорам. Марьиванна, быстро познакомившись с какой-нибудь старушенцией в шляпке, вынимает из ридикюля твердые старинные фотографии: она и дядя прислонились к роялю, а сзади — водопад. Неужели в недрах этой задыхающейся туши погребено вон то белое воздушное существо в кружевных перчатках? "Он заменил мне отца и мать и хотел, чтобы я называла его просто Жорж. Он дал мне образование, он впервые вывез меня в свет. Вот эти жемчуга — здесь плохо видно — это его подарок. Он безумно, безумно меня любил. Видите, какой он тут представительный? А вот тут мы в Пятигорске. Это моя подруга Юлия. А здесь мы пьем чай в саду". — "Чудные снимки. А это тоже Юлия?" — "Нет, это Зинаида. Это подруга Жоржа. Она-то его и разорила. Он был игрок". — "Ах, вон что". — "Да. Выбросить бы этот снимок, да рука не поднимается. Ведь :тго все, что от него осталось. И стихи — он был поэт". — "Что вы говорите!" — "Да, да, чудный' поэт. Сейчас таких пет. Такой романтичный, немного мистик..."
