Даниил Андреевич замолчал и отвернулся от берега, на котором ему и тысячам других людей судьба уготовила столько роковых минут и тяжких испытаний.
По существу, вся история человеческая — это история войн, — сказал профессор. — За пять с половиной тысячелетий их было примерно четырнадцать с половиной тысяч. За обладание золотом, землями, властью и просто в распрях полегло самых сильных представителей рода людского миллиарда четыре. С чудовищной щедростью человечество платило за безумие отдельных личностей, за их бредовые желания… Боже мой, вот уж действительно парадоксы истории — только за одну, самую, казалось бы, благую идею христианского мира, идею «вечного» спасения, погибли миллионы и миллионы.
Он, должно быть, всю жизнь искал какой-то ответ на эти вопросы.
— Так что же делать? — спросил Петр. — Все хотят мира и счастья.
— Да, да, — перебил профессор, — и все-таки становится все тревожнее… Но я верю, очень верю…
Даниил Андреевич не договорил, задумался и, наверно, чтобы объяснить поточнее, что же он имел в виду, вспомнил:
— Потом, в госпитале, то умирая, то снова чувствуя свои силы, я испытал несколько очень острых, но важных для меня состояний. Самым спасительным, пожалуй, было вот что… Однажды пришло какое-то удивительно ясное восприятие мира. Должно быть, от полного отчаяния я поднялся на такую высоту, с которой все видится в ином измерении, в иных масштабах — боль и радость, потери и приобретения, годы жизни, отпущенные нам природой. И вообще самое это единство — человек и природа… О многом я тогда подумал, а главное — догадался, прозрел в чем-то очень важном. Мне вдруг стало невероятно интересно жить. Каждый день я открывал для себя что-то новое и бесконечно желанное. Никто не мог понять, почему я сделался таким счастливым, ни с кем не спорю, ни на кого не сержусь, всем доволен, хоть у меня немало всяких бед…
Профессор посмотрел на Илью и Петра, в глазах его была приподнятость, даже восторг, он будто бы заново переживал то давнее свое перерождение.
— Да, я очень тогда поверил в жизнь, в доброту и ум людей… Я поверил не просто вообще во всех и вся сразу, а конкретно — в соседа моего по койке, тяжелораненого пулеметчика. У него была невеста, он ее так любил, и так горячо представлял, как она будет плакать, если он умрет, и до того не хотел своей смерти, а я так верил, что он выживет и встретится с любимой, — что рана его зажила. Я верил в нашу молоденькую прелестную медицинскую сестру, в то, что она одним своим дыханием способна исцелять… Так и было на самом деле… И мне показалось, что я теперь все смогу. Даже зажечь взглядом пламя нашей бензиновой коптилки, что стояла на тумбочке в госпитале. Я, кажется, мог бы и камень оживить. Потому что я верил. Во что? Это трудно объяснить конкретно. Слово «вера» только отчасти выражало то чувство, ту колоссальную энергию, те состояния, которые я имел в виду. Когда-нибудь я попытаюсь написать об этом чуде доверия, любви ко всему…
