Фальк почувствовал что-то противное в предложенном деле, но ведь не было ничего нечестного в предложении, и к тому же это давало ему работу у влиятельного человека; и так сразу, без малейших усилий. Он поблагодарил и согласился.
— Вы ведь знаете формат? Четыре столбца в странице, всего сорок столбцов по тридцать две строчки. Напишем, что ли, маленькую записочку?
Смит написал записку, и Фальк подписал ее.
— Ну, так послушайте, вы ведь знаете шведскую историю! Посмотрите-ка там, на этажерке! Там лежит клише, деревяшка! Правее! Так; можете вы мне сказать, кто эта дама? Говорят, какая-то королева!
Фальк, не увидевший сначала ничего, кроме черной деревяшки, заметил наконец черты человеческого лица и объявил, что он думает, это Ульрика-Элеонора >{46}.
— Ну не говорил ли я? Хи-хи-хи! Деревяшка эта сходила за королеву Елизавету Английскую и была напечатана в американской народной книжке, и теперь я дешево купил ее с кучей других. Я пущу ее за Элеонору-Ульрику в моей народной библиотеке. Хороший у нас народец, он так славно раскупает мои книжки. Хотите написать текст, сударь?
Тонко развитая совесть не могла найти ничего нечестного, хотя он и чувствовал что-то неприятное.
— Ну! Так напишем маленькую записку! Так!
И опять написали.
Так как Фальк считал аудиенцию оконченной, он сделал вид, что хочет получить обратно свою рукопись, на которой Смит сидел все это время. Но тот не хотел выпустить ее из своих рук: он прочтет ее, но для этого нужно время.
— Вы разумный человек, сударь, и знаете, чего стоит время. Сейчас здесь был молодой человек, тоже со стихами, с большой вещью в стихах, которой я не мог воспользоваться. Я предложил ему то же, что вам, сударь; знаете ли вы, что он сказал? Он попросил меня сделать нечто такое, о чем я не могу рассказать. Да, вот что он сказал и убежал. Он недолго проживет, этот человек. Прощайте, прощайте! Достаньте себе Гакома Спегеля! Прощайте!
Смит указал чубуком на дверь, и Фальк удалился.
Шаги его были нелегки. Деревяшка была тяжела, тянула его к земле и задерживала. Он подумал о бледном молодом человеке с рукописью, осмелившемся сказать нечто такое Смиту, и возгордился. Но потом всплыло воспоминание о старых отцовских советах, и тут выскочила старая ложь, что всякая работа одинаково почтенна, и еще больше усилила его гордость; его ум был пойман, и он пошел домой, чтобы написать сорок восемь столбцов об Ульрике-Элеоноре.
Так как он встал очень рано, то в девять часов уже сидел за письменным столом. Он набил себе большую трубку, взял два листа бумаги, вытер стальное перо и захотел припомнить, что он знает об Ульрике-Элеоноре. Он перелистал Эклунда
