— Пейте, несчастные! Вот сидит эта скотина и спит! И это мои друзья! Разбуди его, Левин!
— На кого ты так орешь? — спросил ворчливо обиженный Левин.
— На тебя, конечно.
Над столом обменялись два взгляда, не обещавшие ничего хорошего. Фальк, настроение которого улучшилось, когда он увидел другого человека в злобе, зачерпнул ложку пунша и вылил ее магистру на голову, так что пунш полился ему за воротник рубашки.
— Не смей этого больше делать,— сказал Левин решительно и угрожающе.
— Кто мне помешает?
— Я! Да, именно! Я не допущу такого безобразия, чтобы ты портил его платье!
— Его одежду! — захохотал Фальк.— Его одежду! Да разве это не мой пиджак, разве он получил его не от меня? >{36}
— Это заходит слишком далеко,— сказал Левин и встал, чтобы уйти.
— Так, ты теперь уходишь! Ты сыт, ты не можешь больше пить, я тебе больше не нужен сегодня вечером; не хочешь ли взять взаймы пятерку? Что! Не окажешь ли ты мне честь взять у меня немного денег? Или лучше мне подписать? Подписать, а?
При слове «подписать» Левин насторожился. Что, если удастся околпачить его в этом состоянии духа?.. При этой мысли Левин смягчился.
— Ты не должен быть несправедливым, брат,— начал он снова.— Я не неблагодарен и умею ценить твою доброту; я беден, так беден, как ты никогда не был и не можешь стать; я перенес унижения, которых ты не можешь себе вообразить; но тебя я всегда считал другом. Если я произношу слово «друг», то так я и думаю. Ты выпил сегодня вечером и огорчен; поэтому ты несправедлив; я же уверяю вас, господа, что нет лучшего сердца, чем у тебя, Карл-Николаус; и не в первый раз говорю я это. Я благодарю тебя за сегодняшнее внимание, если только я мог принять на свой счет этот ужин и прекрасные вина, лившиеся здесь. Я благодарю тебя, брат, и пью за твое здоровье! Будь здоров, брат Николаус! Спасибо, сердечное спасибо! Ты сделал это не напрасно! Подумай об этом!
Эти слова, сказанные дрожащим от волнения голосом, имели, как ни странно, хорошее влияние. Фальк почувствовал себя хорошо; не повторили ли опять, что у него хорошее сердце? Он верил этому.
Опьянение вошло в стадию сентиментальности. Стали ближе друг другу, говорили по очереди о хороших качествах друг друга, о злобе света, о том, как тепло чувствуешь и какие имеешь хорошие намерения; взялись за руки, Фальк говорил о том, как он добр со своей женой; он говорил о том, как бедно в духовном отношении его занятие; как глубоко он чувствует недостаток образования, как испорчена его жизнь. И когда он выпил десятую рюмку ликера, он поверил Левину, что, в сущности, он хотел посвятить себя духовному призванию, стать миссионером. Становилось все духовней и духовней. Левин рассказывал о своей покойной матери, о ее смерти и погребении, о неудачной любви и, наконец, о своих религиозных взглядах, «о которых он не говорит с первым встречным»; и вот заехали в самую глубь религии.
