Он поспешно пошарил в буфете, наткнулся на бутылку «Московской»; о том, чтобы выпить, и не подумал, к горькой был безразличен всю жизнь, разве что по большим праздникам позволял себе рюмочку-другую.
Выставил на стол сплетенную из желтоватых сосновых корней миску с хлебом, нашелся кусок сала, несколько луковиц — можно было бы еще что-нибудь поискать, но не стал беспокоиться. Хлеб и сало — разве не партизанская еда, к которой он вынужден был привыкать теперь!..
Отрезал кусок уже несвежего, осклизлого сальца, зацепил несколько нарезанных еще рукой Аглаи кусочков хлеба. Нежность и жалость откликнулись в сердце — в его жизни это был единственный самый близкий человек. Она была ему и радостью, и отрадой, заменить которые никем другим невозможно.
Куски хлеба лежали на белом листе бумаги, почему-то сложенном вчетверо. Мигающий свет камина и легкое пламя свечки выхватили его имя, выведенное большими буквами.
Растроганно моргнул увлажнившимися глазами, устало откинулся на спинку стула. Забыл про еду, она ничего не стоила против той драгоценности, которую держал в руках. Верил, что написала ему жена те самые сокровенные слова, которые носила в душе с того дня, как поженились, но, обладая железным характером, никогда не произносила их вслух, не сказала их и во время прощания. Он это хорошо понимал, так как верил, что есть в человеческой душе такое большое и высокое чувство, которое не высказать словом, а уж коли так, то стоит ли искать такие слова, которых, может быть, и совсем не существует в мире? Перейдет это чувство в слово и потеряет свою магическую первозданную силу. Он хорошо знал цену этому богатству. Насобирал его немало на своем веку. Не нашел нужных слов, хотя и жили они в душе, для матери, не излил их и перед той, которую полюбил безумно, навсегда. Ушли в небытие самые дорогие, самые родные люди золотой поры его юности. Аглая, неразгаданная и нераспознанная, стала для него второй жизнью, затмила то, что было дорого сердцу. Но свои самые глубокие чувства, самые лучшие слова она так никогда и не высказала вслух. Он не имел за это к ней претензий, главным для него было понимание того, что эти чувства в ней жили, светились в глазах, звучали в голосе, передавались ему с каждым нежным прикосновением.
Он не спешил разворачивать лист. Перед глазами встал перрон, открытая дверь вагона, черная бездонность тамбура и лучезарная фигура Аглаи с прощально поднятой рукой. И последние слова: «Хлеб в кошелке… там тебе…» И судорожное всхлипывание. И платок батистовый у глаз… Померкло солнце, отдалилась радость…
