Болтая таким образом, они приблизились к деревне Муло. У калитки виноградника, среди терновника, прохваченного заморозками, бурые и красные листья которого свисали в беспорядке, как растрепанные волосы, они заметили какую-то одетую в военный мундир фигуру. На голове у этого человека сидела проломанная треуголка без кокарды; помятая, землистого оттенка физиономия своим желтоватым цветом напоминала выжженные солнцем старые памятники. Белые усы обрамляли рот, как скобки. Одет он был в ветхий мундир. Поперек одного из рукавов был нашит старый, полуистертый галун. Другой рукав, лишенный знака отличия, представлял из себя нечто вроде прямоугольника, отличавшегося от остальной ткани, своей свежестью и темным цветом. Босые ноги распухли от холода и были красны, как свекла. Солдат по капле выливал на черствый черный хлеб водку из фляги; перед ним на задних лапах сидел пудель и следил за каждым его движением подобно немому, угадывающему по глазам все распоряжения хозяина. Дяде легче было пройти мимо кабака, чем пропустить такого человека. Остановившись на краю дороги, он произнес:
— Неважный у вас завтрак, приятель!
— Нам приходилось есть и похуже, но у нас с Фонтенуа хороший аппетит.
— Фонтенуа? Кто же это?
— Да моя собака, вот этот пудель!
— Черт возьми! Вот так кличка для собаки!
— Это его прозвище, — сказал сержант, — его настоящее имя — Азорка.
— Тогда почему же вы зовете его Фонтенуа?
— Потому что в битве при Фонтенуа он взял в плен англичанина.
— Как же ему это удалось? — изумленно спросил дядя.
— Очень просто. Пудель до тех пор держал офицера за полы его одежды, пока я не схватил его за шиворот. На что этот самый Фонтенуа и был отмечен приказом по армии и удостоился чести быть представленным Людовику XV, соизволившему сказать мне: «Сержант Дюранто, у вас прекрасная собака!»
— Вот так милостивый к четвероногим король! А почему же вы вышли в отставку?
— Потому что меня обошли чином, — ответил сержант, глаза которого засверкали и ноздри раздулись от гнева. — Десять лет как я ношу этот золотой лоскут на рукаве. Я принимал участие во всех походах Морица Саксонского, и у меня на теле больше шрамов, чем нужно даже для того, чтобы заслужить не одно, а два повышения. Мне обещаны были эполеты, но производство в офицеры сына ткача было бы таким скандалом, от которого нахохлились бы все высокородные индюки Франции и Наварры. Мне предпочли какого-то только что вылупившегося из пажей молокососа. Умереть он сумеет, в мужестве им отказать нельзя, но это еще не значит, что он правильно скомандует, «голову напраа-во!»
