— О, конечно! Только где взять деньги?
— Банк дал бы тебе новую ссуду.
— Ладно, перестань. Банк ни за что не дал бы мне новой ссуды. Мне нужно было бы по меньшей мере пятьдесят тысяч.
— Почему ты так думаешь, ты же не пыталась. Я говорила с мистером Шмидтом, и он считает…
— Мистеру Шмидту семьдесят пять лет, и он давно уже на пенсии. Во всяком случае сейчас, по-моему, немного поздно об этом говорить. Пожалуйста, давай сменим тему.
— Когда ты пришла, мне показалось, что ты расстроена. Клэй в порядке? — спросила миссис Мур, переключаясь, как это ей было свойственно, с одной неприятной темы на другую, еще более неприятную.
— Он в полном порядке. На Рождество хочет подарить девочкам «тойоту».
— Ну, это просто глупо.
— Нет, не глупо. Они могут ездить на ней в Хоуп-Холл и обратно.
— Он хоть немного похудел?
— Не знаю.
— Его сыновья приезжали к вам?
— Перестань, ради Бога, меня допрашивать!
Миссис Мур поднялась, взяла серебряный поднос, который стоял на серванте, и с грохотом поставила на него грязные тарелки.
— Еще кофе?
— Только если сама будешь. Послушай, не сердись. Я совсем не хочу с тобой ссориться.
Мать скрылась в кухне и через несколько минут вернулась с кофейником. Потом, как это часто бывает с одинокими людьми, она торопливо заговорила, словно опасаясь, что ее не дослушают, опять оставят одну и она не успеет выговориться до конца:
— Мне пришло в голову, что я, может быть, из ревности была так против этого брака. Я хочу сказать… то есть я не чувствовала ревности, когда ты мне рассказала про брачный контракт. Но потом, когда я увидела вас вдвоем в «Лютеции», и ты была такая красивая, и этот лимузин, и вы так целовались… в общем, я подумала, может, это ревность. И мне стало так стыдно!
— Мама, не надо. Не мучай себя. — Синтия очень ценила бескомпромиссность и честность матери, но до сих пор не научилась спокойно реагировать на проявление этих ее драгоценных качеств.
— Я знаю не хуже тебя все преимущества замужества. Когда я вижу, как держатся за руки, выходя из кино, люди, которым за семьдесят, я, признаюсь, завидую им самой настоящей примитивной завистью.
— Я тоже завидовала, когда не была замужем. — Синтия взяла кофейник из рук матери и наполнила чашки. — Я же понимаю, ты всегда желала мне только самого лучшего.
Мать помолчала, глядя поверх головы Синтии в гостиную, где на письменном столе стоял портрет ее покойного мужа.
— Странно, что при всей зависти к этим пожилым парам я не тоскую по твоему отцу. — Синтия вдруг поняла, что мать обращается к портрету. — После его смерти я плакала дни и ночи целый месяц, но потом вдруг перестала тосковать. Я как раз на днях подумала об этом, когда стелила постель — с моей стороны. Я всегда сплю только на своей стороне. Я сказала самой себе: я совсем не тоскую по Генри. Может быть потому, что он был такой тихий, незаметный. Я почти все время ощущаю свое одиночество — но не его отсутствие. Ужасно, правда?
