Пока он шептал это, бесконечно веря себе, потому что действительно любил Ванду, пускай и не как жену, ладонь ее снова стала пожимать его руку, все крепче. И она, умевшая утешать, как все женщины, опять говорила, что о нем уже знают и муж и сын, и что ждут его, и что он может жить у них сколько хочет, операцию он перенес, будет еще долго здоров, будет долго жить, может сколько угодно жить у них на зимней даче.
Правда, он несколько насторожился, как только Ванда повторила про зимнюю дачу, и обрадовался, что во тьме ей незаметен его взгляд и мелькнувшее, должно быть, во взгляде уныние, но и тут же спохватился, потому что и она могла читать по его руке чувства.
— Ты только помни про тот балкончик. Помни, хорошо? Я сама, как подумаю про то время, так и скину все годы…
Господи, ну куда их скинешь, годы, и что возвратишь, что повернешь? Была она застенчивою, тоненькой, пугалась, когда он улыбался, видя, как она ловит мороженое, но все же ловила и тут же убегала в комнату. А теперь она представляет, будто можно скинуть годы, прошедшие с той поры, теперь она давно уже не та девочка, тоненькая и стеснительная, даже и не живет в Варсонофьевском переулке, теперь у нее другая жизнь, муж и выросший сын. И почему-то, едва представил Журанов себя на той зимней даче, то подумал, что с мужем ее они станут друзьями, что муж ее такой же добрый и деликатный, как она, а сын, тоже взрослый человек, восемнадцатилетний, что ли, не примет его, Журанова.
— Ну вот: зовут больные. Бегу! — И она, еще два раза пожав его руку, пошла к двери, оставила эту руку его в тепле.
3
Пока она ехала в электричке, возвращаясь домой, на свою зимнюю дачу, все покачивался в ее воображении, покачивался меж небом и землей тот тесный балкончик а Варсонофьевском переулке и появлялся под балкончиком юный Журанов, с такими густыми, распадающимися на обе стороны волосами. Не совсем верилось, что тот юный, улыбающийся Журанов и нынешний, переживший операцию и переживающий семейную катастрофу Журанов — один и тот же человек, и пускай бы не было такого стечения обстоятельств, пускай бы не знала она его неудач. Ванда Константиновна словно бы чувствовала перед ним свою вину в том, что у нее все благополучно, что муж и сын такие друзья, что ей больше всего на свете нравится, как они играют в бадминтон. Когда они выходят с ракетками на поляну перед домом, для нее наступает та прекрасная минута, ради которой, кажется, и живешь. И вот глядишь, как муж перехватывает ракеткой волан, а Валерик в прыжке посылает перистый мячик круто вверх, — и вот глядишь на них, молодых, и никаких тревог нет, и верится, что еще долго будет в жизни вот так спокойно.
