: руль как бы из дерева и коричневая обивка из кожзаменителя. Летом кожзаменитель припекал задницу и ляжки — хамский пластик с варшавского автозавода, та еще липа.
Дачу Ян Станислав и Барбара С. купили в том самом году, когда родилась я. Сначала это был только участок, неогороженный и заросший травой. Редкие столбики, вбитые геодезистом, давали представление о масштабе покупки. Немалом, если говорить только о земельном участке. Вокруг лес, в основном сосняк, в лесной подстилке полно грибов. Белые, подберезовики, подосиновики, лисички и моховики. Люди лазили по неогороженному участку, думая, что это еще общая поляна, но это уже было наше. Мы разбивали палатку, рядом ставили машину и дорожный мини-холодильник с молочными продуктами и напитками. Мало-помалу Ян Станислав огораживал территорию и строил дом. Дом привозили по частям, модель — как в Миколайках, но его быстро переделали, обшили вагонкой, навели внешнюю красоту. Особой заботой Яна была крыша, он ведь много лет проработал кровельщиком.
Крыша — это архетип. Это ощущение безопасности, повод, чтобы поддержать внутри дома порядок и чистоту. Это спасение от дождя, молний и сглаза. Когда создаешь свое место на земле, начинаешь с фундамента, но именно крыша является концом дела, точкой над «i», подведением итогов. И Ян Станислав с толем в руках влезал по лестнице, разводил в ведре всякие мази-грязи, а потом выливал их в просвет между черепицами. И сидел верхом на самом гребне, огромный и могучий. Насвистывал себе под нос старые дворовые песни. О Черной Маньке, о Стахе и Антеке. Выросший там, где кончается Охота и начинается Воля[2], между железнодорожными путями Варшавы-Западной и Щенсливицкой горкой — куда после войны вывезли груды кирпича из развалин домов, засыпали землей, вот и получилась горка, — он всю свою жизнь прожил как люмпен-пролетарий. Интеллигентные фраера не понимали, как можно ходить с краской под ногтями, с татуировками по всему телу. Не понимали, как можно сморкаться без носового платка и рубить правду-матку. Пан Ян, ну что вы такое говорите?! Говорю то, что думаю: пирог у вас не получился, невкусный он, и что я могу поделать.
Дед, перестань, тетеньке неприятно будет.
Да уж прям неприятно, чего неприятного-то, говорю, как оно есть.
Проходили месяцы, дом рос. А я, маленькая, проводила там почти все каникулы между деревьями и постукивающим дятлом. Было немного скучно, немного страшно. Тогда я залезала под стулья или стол и становилась совсем крохотной, как такое полное ничто.
