– Жив. Сейчас оправится. Ну зачем я оставил веревку! Надо было затянуть саквояж, а я обо всем забыл в этой суете. Да, мистер Харрел, для него солнце могло и не взойти.
Харрел и врач перенесли кабатчика в кабак. Гейл рассеянно шагал по садику и хмурился, глядя на вывеску, которая чуть не стала виселицей (стол, по-видимому, сыграл роль пресловутого стула). Вид у художника был не столько огорченный, сколько озадаченный.
– Какая беда… – сказал помещик. – Конечно, я здесь мировой судья и все прочее, но мне бы очень не хотелось вызывать полицию. Жаль его, беднягу.
При слове «полиция» Гэбриел Гейл резко обернулся.
– А я и забыл! – громко и грубо сказал он. – Конечно, его надо запереть, чтобы он понял, как прекрасна жизнь и как весел и светел мир.
Он засмеялся, нахмурился, подумал и отрывисто произнес:
– Вот что… окажите мне услугу… довольно странную. Разрешите мне с ним поговорить, когда он придет в себя. Оставьте нас на десять минут, и я обещаю вылечить его от тяги к самоубийству лучше, чем полисмен.
– Почему именно вы? – спросил врач с естественной досадой.
– Потому что я не смыслю в практических делах, – отвечал Гейл, – а вы все вышли сейчас за их пределы.
Ему никто не возразил, и он продолжал с той же непонятной властностью:
– Вам нужен непрактичный человек. Он всегда нужен в беде, он – последняя надежда. Что тут сделает практичный человек? Будет бегать за ним день и ночь и снимать его с вывесок? Будет прятать от него все веревки и бритвы? Вы запретите ему умереть, большего вы сделать не можете. Убедите ли вы его жить? Вот тут-то и выходим мы. Только тому, кто витает в облаках, под силу такое практическое дело.
Остальные все больше удивлялись ему – он словно взял власть, заполнил сцену; и не перестали удивляться, когда минут через двадцать он снова вышел к ним и весело сказал, что кабатчик больше не повесится. Потом он вскочил на стол и принялся рисовать мелом на буром лике восходящего солнца.
Леди Диана глядела на него настороженно и невесело. Она была умнее прочих и поняла все то, что казалось им чудачеством поэта. Она поняла, с какой иронией посоветовал он обратиться к хозяину. Они и впрямь подумали обо всем и обо всех, кроме владельца обреченного кабачка. Она видела, что поэт действительно оказался полезней полисмена. Но она чувствовала, что сам поэт занят еще чем-то, его что-то мучает, что-то тревожит, хотя на вид он так легок и весел. Однако он рисовал смело, даже лихо, когда она обратилась к нему.
