– Все подумают, – сказал доктор Гарт, – что вы, напившись пива, невнятно произносите слова. Да, обновлять старые вывески очень романтично. Но я мало смыслю в романтике.
– Это не только романтика! – с живостью возразил Харрел. – Это и практично, это деловая идея! Вы уж мне поверьте, я человек деловой. Выгода не нам одним, выгода всем – и кабатчику, и крестьянам, и лорду, всем. Вы взгляните на эту заштатную пивную! Но если мы приналяжем, тут все через год загудит, как улей. Помещик обновит дорогу, пустит смотреть свой замок, построит мост, мы повесим картину самого Гейла, и культурные люди кинутся сюда со всей Европы, а завтракать будут здесь.
– Глядите-ка! – воскликнул врач. – Кто-то вроде бы уже едет. Наш меланхолический хозяин жаловался на безлюдье, но я смотрю, тут прямо фешенебельный отель.
Все стояли спиной к дороге, лицом к кабачку, но еще до того, как доктор заговорил, поэт и художник почувствовал чье-то приближение. А может быть, он просто увидел на земле длинные тени двух людей и лошади. Он оглянулся; и не смог повернуть голову обратно.
По дороге ехала двуколка. Поводья держала темноволосая девушка в лайковых перчатках и синем, не очень новом костюме. Рядом с ней сидел мужчина лет на десять старше, но совсем старый с виду. Его тонкое лицо осунулось, как у больного, а большие серые глаза глядели тревожно и затравленно.
Минуту царило молчание, потом звонкий девичий голос как бы откликнулся на слова доктора:
– Конечно, позавтракать тут можно.
Девушка легко спрыгнула на землю и встала рядом с лошадью, а спутник ее слез медленно и без особой решимости. Светлый костюм не совсем подходил к его изнуренному лицу, и улыбался он криво и жалобно, когда сказал Харрелу:
– Надеюсь, вы не подумаете, что я подслушивал. Вы ведь не очень тихо говорили…
Поскольку Харрел орал, как зазывала на ярмарке, он улыбнулся и благодушно ответил:
– Я говорил то, что всякий скажет: помещик может много выжать из такой собственности. А кому интересно, пусть слушает, я не против.
– Мне интересно, – отвечал новоприбывший. – Я… я помещик, если они теперь бывают.
– Простите, – сказал Харрел, все еще улыбаясь.
– Ничего, я не обижаюсь, – отвечал помещик. – Честно говоря, я думаю, вы правы.
Гэбриел Гейл глядел на девушку в синем дольше, чем предписывает вежливость, но художникам и рассеянным людям это иногда прощают. Он очень рассердился бы, если бы Харрел заговорил о сестре таланта, и еще не доказано, что его интерес мы вправе назвать эксцентричным. Леди Диана Уэстермейн украсила бы любую вывеску и даже возродила бы угасшую славу академической живописи, хотя давно прошло время, когда ее семья могла бы заказать ее портрет. Волосы у нее были странного цвета – черные в тени, а на свету почти рыжие; темные брови немного хмурились, а в огромных серых глазах было меньше тревоги, чем у брата, и больше скорби. Гейл подумал о том, что ее снедает духовный, а не плотский голод, и о том, что голод – признак здоровья. Думал он это в те минуты, когда не помнил о вежливости; а вспомнив, повернулся к остальным. Тогда девушка стала глядеть на него, правда – не так восторженно.
