Но если тогда ей понятен был только распадающийся на части, непрерывно движущийся фон невоплощенных теней чувств, на котором всякая сила ускользала от того, чтобы поддерживать другую, только обесценивание, только все то непредсказуемое, непостижимое для рассудка, что было в собственной ее жизни, и она чуть ли не плакала, измучившись и устав от той замкнутости, в которую ей пришлось погрузиться, - то теперь, в тот миг, когда она вновь до конца вспомнила, что ей пришлось выстрадать ради этого соединения, в этой просвечивающей, призрачно тонкой ранимости жизненно важных представлений: сумрачно-жуткое, как сон, стремление к бытию только через другого, одинокое, как остров, чувство, что нельзя просыпаться, эта скользящая словно меж двух зеркал сущность любви, когда известно, что за всеми ними скрывается Ничто, и она почувствовала здесь, в этой комнате, скрытая, как маской, своими лжепризнаниями, в ожидании приключения, которое связано с ней у другого человека, - удивительную, полную опасностей, возносящую сущность лжи и обмана в любви: тайком уйти от себя самой в недосягаемое для другого, в то, чего обычно избегают, к растворению одиночества, ради великой правдивости в пустоту, которая иногда, на мгновение, разверзается за всеми идеалами.
И в тот же миг она услышала затаенные шаги, скрип лестницы, кто-то остановился; в вестибюле у ее двери - тихие скрипучие звуки - того, кто там стоит.
Она перевела глаза на дверь; странным казалось ей, что за этими тонкими досками стоит человек; она ощущала при этом лишь поток какого-то равнодушия, призвук случайности в этой двери, по обе стороны которой - поля напряжения, недосягаемые друг для друга.
Она уже разделась. На стуле у кровати юбки брошены были в том виде, как она их только что сняла. Воздух в этой комнате, которую сдавали сегодня одному, завтра другому, смешивался с запахом ее тела. Клодина огляделась. Она заметила медный замок, который криво крепился на ящике комода, глаза ее задержались на маленьком, истертом, затоптанном множеством ног коврике у кровати. Она вдруг подумала о запахе, который шел от кожи этих ног, а потом впитывался, впитывался в души других людей, родной, оберегающий, словно запах отчего дома. Это было представление, искрящееся своеобразной раздвоенностью, то незнакомое и возбуждающее отвращение, то неотразимое, словно любовь всех этих людей устремилась к ней и ей не остается ничего иного, кроме одного: смотреть и замечать. А тот человек все еще стоял под ее дверью, и оттуда доносились лишь едва слышные, непроизвольно издаваемые звуки, когда он шевелился.
