Глава 11
— Да, Всевлаад, так, — вздохнул хозяин пещеры. — «Я сказал: вы — боги, и сыны Всевышнего все вы; но вы умрёте как человеки, и падёте, как всякий из князей».
— Опять псалом?
— Псалом восемьдесят первый. Ты, Всевлаад, младенец: слушай и запоминай, что слышишь.
Хозяин пещеры говорил с акцентом, и вместо Всеволод у него так и получалось: Всевлаад.
Всевлаад, Всевлаад... вот как. Бог я есть, но, как человек, умираю, и падаю, как любой из князей. Всё верно.
— Прости, — обратился я к хозяину пещеры. — Раз уж так вышло и я оказался здесь... Я даже не знаю твоего имени.
— Феодосий. Имя означает, если с греческого языка переводить: данный Богом. Но ты можешь называть меня авва. Это значит — отец.
— Хорошо, авва, — машинально сказал я, запихивая в рот последние крошки хлеба и запивая их последним глотком воды. И тут же поправился: — Хорошо, Феодосий.
— Подкрепился? Пойдём принесём воды. — Источник от нас далеко. Почти пять поприщ.
— А сколько это — поприще?
— Тысяча больших шагов.
— Пять километров, что ли? Пройти, чтоб принести воды? И назад — пять?
— Мы можем сходить два раза. У меня есть ещё один кувшин.
— Два раза?
— Что тебя так пугает? Ты крепок. Силен.
— Нет, ничего.
Кувшин был неудобен и тяжёл. Тяжёл, даже когда пуст. Мне оставалось только вздохнуть про себя.
Когда мы ступили на тропу, солнце уже стояло высоко и чувствительно припекало.
— Прикрой голову наголовником, — сказал мне Феодосий.
Он и сам так сделал. У одеяний сзади болталось что-то вроде капюшона.
— Это от жары? — спросил я.
— Это чтоб не смотреть по сторонам.
— А почему не надо смотреть по сторонам?
— Чтобы ничто не отвлекало от молитвы. И ты попробуй молиться.
— Как?
— «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного». Старайся при этом разумом понимать, о чём просишь, а просить — всем сердцем. Эта молитва называется Иисусовой. Понял?
— Да.
А что я мог ещё ответить?
Глава 12
Солнце жгло. Дышать было трудно. Я и так уже забыл, когда спортом занимался, а тут ещё эта новая, такая занудная головная боль. Не очень сильная, но безостановочная.
Феодосий же прыгал по камням, как молодой олень. При свете дня я лучше рассмотрел его. Всё-таки ему было не сорок, а шестьдесят. Ну, может, чуть меньше.
Волосы и борода почти сплошь седые. Черты лица суровые, но не лишённые приятности, доброты. Глаза — светло-карие, почти всегда опущенные к полу. Но если взгляд вдруг поднимался от пола и упирался в меня — по спине бежали мурашки.
