Она припомнила, как однажды видела нищенку, что сидела на церковной паперти с рассвета до заката, согнувшись в три погибели, крестясь и иногда припадая лбом к каменным плитам. Лица ее было не разглядеть из-за намотанного слоями тряпья. Поздним вечером, когда людей в переулке почти не было, нищенка поднялась, разминая суставы, отставила в сторону картонку с обращением и банку с мелочью, и принялась снимать покровы. Первым делом стянула рукавицы, и руки у нее оказались вовсе не морщинистые. Когда с плеч соскользнула последняя серая шаль, в переулке стояла уже не старуха-нищенка, а обычная женщина, Лорина ровесница.
– Чего пялишься? – буркнула она притихшей у машины Лоре. Та пожала плечами. Женщина быстро скомкала обноски, сунула в большую авоську и бодро зашагала к остановке, задержавшись только у ларька, чтобы купить банку пива. На Лору она не обернулась, ей было все равно.
Астанина помнила и то, как дома завела целую коллекцию гераней. Приносила она их крохотными саженцами в обрезанных пакетах из-под ряженки, и муж все удивлялся такому рвению: Лора не любила цветов. А ей просто было неловко сказать, что она покупает герани у бабушек, торгующих возле метро всем, что под руку попадется: старыми книгами, шерстяными носками, комнатными растениями. Герань ведь можно размножать отростками до бесконечности, а для бабушек это единственный доход. Получают ли они пенсии, Лора не задумывалась.
Время от времени она давала денег уличным музыкантам – даже если плохо играли. Иногда, правда, исполнение заслуживало консерватории, но такое случалось редко и чаще всего со скрипачами, в переходах под центральными улицами. Лихих исполнителей не то в мексиканских, не то в индейских костюмах, гастролирующих по улицам города одной и той же труппой, от Нагорной до ВДНХ, она обходила стороной, но всегда – со скупой улыбкой. На широкую она просто не решалась. Однажды, к вечеру припарковавшись на окраине, после того, как высадила очередного пассажира, видела мужичка в засаленном бушлате. Он сидел на оградке газона и играл на инструменте, которого Лора поначалу не признала. Потом присмотрелась – пила. Обычная пила с зубьями, металлическая, гнутая, как парус. Мужичок извлекал из нее нечто, не называемое музыкой при всем желании, звук протяжный, заунывный, всю душу выматывающий своей тоской. Он дрожал между гудением и свистом, ни на что не похожий, странный и неприятный, и от него волосы вставали дыбом, как от поминовения мертвых…
