Связь между душевным состоянием и соматическими проявлениями была подмечена еще во времена Гиппократа. А вот связь между успехами социальной адаптации и состоянием физического здоровья, как ни странно, привлекла внимание ученых лишь в последнее столетие.
Пример Ницше – одна из первых иллюстраций этого явления
Трактовать ли это как болезненное до соматических проявлений самолюбие или как трагедию непонятого? И чего больше хотел Ницше – признания его лично или понимания идей, которые он практически бескорыстно пытался до всех донести? Истина посередине, скажете вы. Наверное…
«Когда-нибудь понадобятся учреждения, где будут жить и учить, как я понимаю жизнь и учение; будут, быть может, учреждены особые кафедры для толкования Заратустры»
(«Ecce Homo»)
Следующий, 1879 год стал едва ли не самым тяжелым для Ницше с точки зрения здоровья. Зимой – приступы рвоты до полного опустошения. Лечение в Женеве помогало слабо. У Ницше больше не было сил работать, он попросил отставки, которую и получил по окончании учебного года. Осенью он вернулся домой, в Наумбург, где уже намеревался последовать по стопам отца: ему виделось сходство их судеб и представлялась смерть в том же возрасте. Поползли даже слухи о его кончине. Но к весне следующего года состояние улучшилось. Он ездил на юг, осенью снова несколько недель прожил в Наумбурге, затем опять уехал – в Италию. Написал там «Утреннюю зарю», известную также как «Веселая наука», – заметно менее мрачную, чем многие другие его книги (сам он называл ее «работой выздоравливающего»). Связь между телесным самочувствием и душевным настроем Ницше очевидна – что, в общем-то, естественно.
Все последующее десятилетие периоды сильного недомогания и относительного здоровья чередуются, вызывая даже подобие привыкания к этим «качелям» – если вообще возможно привыкнуть к боли, пусть порой и отступающей. В конце 1887 года в письме своему другу Францу Овербеку Ницше как бы обобщил свое физическое и душевное состояние за прошедшие годы: «Мне кажется, для меня завершилась своего рода эпоха, и самое время осмотреть прошлое. Десять лет болезни, больше десяти лет, и не просто болезни, против которой нашлись бы врачи и лекарства. Знает ли, собственно, кто-либо, что сделало меня больным? что годами держало меня возле смерти, в жажде смерти? Вряд ли. Кроме Р. Вагнера никто еще не подходил ко мне с тысячной долей страсти и страдания, чтобы говорить со мной „на одном языке". Уже ребенком я был один, и я все еще один в свои 44 года. В это ужасное десятилетие, которое теперь позади, я вполне узнал, что значит быть столь одиноким, уединенным; что такое одиночество страдальца, лишенного каких бы то ни было средств для сопротивления, для своей „защиты"».
