Голубая акула | страница 6



Мирошкин, Марошник и Миршавка — казалось бы, сочетание сие достойно дурацкого анекдота. А вот же свела судьба! Она, матушка, тоже пошутить любит, и не всегда тонко. Взять хоть меня, чем не персонаж фарса? Хорош, нечего сказать! Ближних походя производит в дураки да шуты, сам на ладан дышит, а туда же: позавидовал чабановскому счастью. Подглядывает со скуки за чужою жизнью, благо вместо замочной скважины целое окно первого этажа, по весеннему времени приоткрытое. Сплетничает сам с собой в тиши, с позволенья сказать, возвышенного уединения. Стыдно, брат. Что тебе до Ольги? Дал бы Господь сил на еще одно лето, и то спасибо.

Другой весны мне уж не видать, это я понял. Да и полно. Насмотрелся я их немало, а ведь почти все позабыл. Так какой смысл тратить Божьи весны на такого олуха неблагодарного? Зато эта последняя хороша, до слез хороша…

Ну-с, а директор наконец торжественно вступил в актовый зал, полный гимназистов. Он обожал все торжественное. Из любого пустяка норовил сделать нечто наподобие назидательного спектакля с самим собой в главной роли. Как теперь понимаю, эта пагубная склонность была главной причиной насмешливого отношения к нему со стороны старшеклассников. По существу же, он был не глуп, не зол, даже великодушен. В последнем мне еще предстояло убедиться на собственном опыте, и куда скорее, чем можно было предположить.

Рядом с директором, дородным и осанистым в своем форменном фраке, семенил невзрачный мозгляк, чья плешь насилу доставала до директорского уха. Все время, пока Завадов держал речь, незнакомец осторожно поводил окрест белесыми без ресниц глазами и потирал пухлые ватные ручки.

Впрочем, незнакомцем ему пришлось оставаться недолго. Поговорив о своих излюбленных материях, то бишь о благотворности просвещения вообще и почтенных традициях нашей гимназии в частности, и воздав хвалу щедрости купца Пряхина, директор обратил горделивый взор на гостя и провозгласил, что имеет удовольствие представить нам самого Ивана Павловича Миллера, выдающегося ученого-естествоиспытателя, путешественника, друга и соратника Карла Гагенбека[2].

Зал тотчас очнулся от подобающей случаю дремоты. Все благоговейно воззрились на Миллера. Я тоже, само собой, уставился на него, стараясь почувствовать значительность минуты. В уме послушно зароились сентенции о том, сколь часто облик великого человека не содержит в себе ничего героического и лишь внимательному взору открываются сокровища его духа.