— Не знаю! — огрызнулся Андрей, злясь и на него, и на себя самого. — Просто так. Свечку поставить. За здравие.
— А-а, — протянул Кречетов. — Понятно. Только не факт, что ее действительно так зовут, я же вам говорил.
На самом деле Андрей никогда никаких свечек не ставил. Он и в церкви-то за всю свою жизнь был раза два, на экскурсии. Причем один из этих двух раз — в Исаакиевском соборе. Когда там еще показывали маятник Фуко, демонстрирующий вращение Земли. Опять само собой вырвалось. Словно кто-то посторонний его языком ворочал.
* * *
Я открыла глаза, ожидая увидеть привычную черноту, чуть светлее слева. Наверно, там было окно, оттуда тянуло холодом. Но сквозь противный, как тошнота, туман вдруг проступили мутные очертания шкафа у стены и каких-то трубок прямо перед носом.
— Я… ви-жу, — с трудом прошлепала я огромным железобетонным языком и услышала свой тихий хриплый шепот. Пошевелила руками, ногами — тело отозвалось болью, но пальцы двигались.
«Значит, позвоночник цел», — с каким-то тупым спокойствием подумала я и как-то совершенно неожиданно для себя заплакала. И снова лицо вспыхнуло огнем.
— Кто это тут плачет? — спросил знакомый мягкий голос, и я увидела спешащую к кровати высокую полную женщину в белом халате. — Очнулась, моя золотая? Только не плачь, а то швы болеть будут.
Швы? У меня швы на лице? Вот почему оно так болит от малейшего движения. И слезы — они же соленые, от них так щиплет.
На кого же я похожа?!
Я? А кто я-то?
Мне стало так страшно, что даже замутило.
Я не представляла, кто я такая, где нахожусь и что со мной приключилось. Этот приятный добрый голос звал меня Мариной. И это было единственное, что я знала о себе — впрочем, с чужих слов. Ну, и еще то, что случилось со мной что-то очень и очень неприятное. И теперь я больна. Видимо, лежу в больнице.
— Кто?.. Что?..
Мне хотелось спросить, что случилось, где я, но слова путались, язык не слушался. Губы шевелились, а лицо просто разрывалось от боли.
— Тихо, моя хорошая, не говори ничего. Ты в больнице. Ты очень пострадала, но теперь все будет хорошо, ты поправишься.
— Я… ничего не помню.
Каждое слово давалось с трудом и с болью. Боль — это было единственное, что я знала и помнила. Чудовищная, рвущая на части, обжигающая — и леденящая. Да, кроме боли я помнила еще холод. Снег. И темноту. Эта темнота словно скрыла все, что было когда-то. Было — это я знала точно. Но словно осталось за дверью темной комнаты, из которой никак не найти выхода.
